Сезон Колдовства

— Я едва сдерживаю свою ненависть, отец. Раньше у меня не было ничего подобного, но попав сюда…

— Понимаю, — соглашается священник, — святые братья мешают тебе творить черное дело, не так ли? Да, их молитвы довольно сильны, заблудшее дитя.

Она тяжело вздыхает:

— Вовсе нет. То что гложет меня изнутри имеет совсем иную природу. Не знаю, сможет ли кто-либо вынести большие страдания, чем выпали на мою долю. Уж не знаю за что мне все это, но я со смирением принимаю их…

— И в чем же они выражаются? — не понимает исповедник.

— Коридорный насилует меня по пять раз на дню, если конечно предположить, что день здесь начинается с изуверств следователя, а заканчивается пытками беззубого душегуба Ханса, который терзает не только мое тело, но и разум своими похабными стишками. Правда с этим я уже смирилась, святой отец. Боль иногда даже вызывает радость на моих устах. А вот то что происходит ночью, нескорую, порождает во мне лишь ужас. Все дело в голосах… Именно они ранят мою душу кошмарными историями. Ведают мне о том, как навестят моих маленьких дочек. Я стараюсь не слушать… но обрывки фраз все равно доходят до самого сердца. Это ужасно — я о том, что они хотят сделать… какую боль собираются причинить моим милым крошкам. Но я прощаю их всех. Каждую ночь или день… сюда ведь не проникает свет…да и откуда мне знать… Впрочем, это абсолютно неважно. Слышите меня, я молюсь за их души… Плачу, но молюсь… И от этого начинаю ненавидеть себя. С каждым разом все и сильнее и сильнее… — Ее голос становится тише, а вскоре полностью растворяется, оставив после себя лишь тяжелый осадок несправедливости.

Священник внимательно слушает до конца. Хотя видно, что ему неприятна эта лживая исповедь. Но он ни разу не делает ей замечание.

Его пальцы не спеша перебирают потемневшие камушки четок — совершив круг, он откладывает их в сторону, и наконец говорит:

— Я ощущаю боль, заблудшее дитя. И поверь, Всевышний тоже видит твои страдания. Но не он дарует их тебе. Все дело в том, что скрыто у тебя вот здесь, внутри, — он показывает на ее грудь. — Твои страхи и боль исходят именно отсюда. Отрекись от повелителя мрака, покайся в собственных греха, и тогда тебе станет легче… Именно Мрак заставляет твои уста лгать. Мрак — только он делает белое черным, а радужный рассвет окрашивает в серые тона.

— Но я ведь ничего не совершала, это все они… — В отчаянье она пытается избавится от цепей, но все усилия напрасны. Понимая, что даже в исповеди не сможет найти облегчения, ей остается только смириться со своей незавидной участью.

Священник уходит так и не произнеся спасительных слов искупления. Она остается абсолютно одна, наедине со своими страхами и болью, которые породил здешний мрак.

Чуть позже ей предстоит подняться на помост и принять последнюю порцию унижений. Но до этой минуту должно произойти специальное приготовление.

Ее облачают в желтую робу и ведут к стригалю. Он практически вырывает ее волосы с корнем — его ржавый инструмент применим разве что к овцам. Но сегодня она и есть заблудшая овца и лучшего обхождения не заслуживает.

Потом ее оставляют наедине с самой собой. Ненадолго. Всего минут десять, не больше.

Все покидают подвал, который в отличии от ее узницы выглядит как настоящие хоромы. Но главное — отсюда она может видеть солнце. Крохотные лучики пробиваются сквозь толстые прутья решетки. Она и не думала, что так сильно будет скучать по дневному свету.

Вместо молитвы, она приближается к стене и пытается выглянуть наружу, и у нее практически получается это сделать. Встав на цыпочки ей удается разглядеть траву и часть соседних зданий. Но в этот момент ей кто-то мешает. Мужской низкий голос. Неужели время пробежало так быстро? — думает она.

У двери стоит незнакомец. Внешне он напоминает ключников: тощий, слегка сгорбленный, с небольшой бородкой и отрешенным взглядом. Вот только одежда его слишком необычна для служителя инквизиции. Плотные штаны, длинный плащ с высоким воротником, какие обычно носят почтари, но больше всего бросается в глаза шляпа.

— Мне уже пора? — спрашивает она.

— Еще нет, — качает он головой.

— Мне сказали: я смогу побыть одна.

— Так и есть, — соглашается он. — Но у меня к тебе несколько вопросов.

— Кто вы?

— Я наблюдатель.

— За кем?

— За всеми. — На его лице проскальзывает загадочная улыбка.

— Муреннннннмук? — дрожащим голосом произносит она сокровенное слово. И когда он коротко кивает, вздрагивает от накатившего на нее страха. Невероятно, но она боится его горазда сильнее, чем предстоящую казнь.

— Звездный странник, скажи, неужели я великая грешница?

— Мне хочется чтобы ты сама ответила на свой вопрос, — не двигаясь с места, он не сводит с нее холодных глаз.

Она ощущает дрожь по всему телу: вот и он пытается обвинить ее во всех смертных грехах.

— Прости, но мне нечего сказать, — наконец находит она в себе силы для ответа.

— Очень жаль.

Его тон вызывает у нее лишь слезы. Банальная обида.

Она ведь надеялась, уж кто-кто, а прозорливые перегрины, жители пустошь, которых считают великими мудрецами, видят даже то, что скрыто от посторонних глаз.