Сезон крови

В последние годы жизни рак лишил мать Бернарда былой красоты. Она проводила в больнице по много месяцев, пока в конце концов врачи не признали, что больше не могут ей помочь, и отправили ее домой, умирать. Меньше чем через месяц именно это она и сделала, в спальне на втором этаже, справа от лестницы. Позднее Бернард говорил, что находился в комнате, когда она умерла, держал ее за руку и видел, как она сделала свой последний вздох. Я отлично знал, каково это. Моя мать умерла у меня на руках; серая кожа обтягивала лицо, которое я уже едва мог узнать, глаза запали, но оставались открытыми, ожидая того, что могут уловить лишь глаза умирающего. Наблюдать увядание и смерть собственного творца, человеческого существа, от которого ты произошел, буквально той самой плоти и крови, в которых ты был зачат и из которых родился на свет, – переживание, которое невозможно объяснить. Как солдат, прошедший сквозь ужасы боя, человек либо испытал его, либо нет. И либо понимал, как это поражает до самого основания, либо нет.

«Она умерла спокойно, – сказал Бернард с отчаянием, как будто хотел меня убедить. – Мне кажется, она уже не чувствовала боли, она… она умерла спокойно». Его голос забормотал из прошлого, точно такой же, как в тот день, по телефону. Я говорил, как мне жаль, и что я понимаю, каково ему теперь.

«Я знаю, – сказал он. – Именно поэтому я позвонил тебе первому.

Скрип двери автомобиля разнесся по улице, когда я выбрался наружу. Я медленно прошел по тротуару и перебежал дорогу, только оказавшись напротив старого дома Бернарда. Вокруг меня сновали воспоминания, в основном размытые, но значительные куски прошлого оставались неуловимыми. В особенности фрагменты, напрямую связанные с этой улицей, с этим районом и этим домом. Раньше я предполагал, что такие однообразные дни просто стираются из памяти и практически полностью исчезают, потому что не имеют никакого особого значения, но теперь думал иначе. К тому моменту, как я подошел к невысокому, по пояс, заборчику заднего двора, мне стало казаться, что картины вне пределов досягаемости памяти скорее были забыты намеренно – не потому, что не имели значения, а потому, что в них содержалось что-то слишком тревожное. Даже теперь.

Я положил руки на состарившуюся древесину, открыл калитку и ступил на задний двор. Лужайка умерла, пала жертвой зимы, и среди пожухлой коричневой травы тут и там противопехотными минами проглядывали заплатки голой земли. Когда я пошел дальше, откуда-то из полукруга высоченных деревьев за оградой двора выкрикнула невидимая птица – скорее предупреждение, чем приветствие.

Несколько окон по бокам и сзади дома были выбиты или расколоты брошенными камнями, на кухонной двери кто-то аэрозольной краской написал: «Отсоси». На цементной площадке у задней двери стояла та же садовая мебель, что я видел, когда навещал Бернарда в последний раз, через несколько дней после смерти его матери и за несколько месяцев до того, как банк забрал дом. Стол и кресла из белого пластика выцвели и местами потрескались, ножки одного кресла были отломаны и валялись рядом. Возле потрепанного погодой и временем шезлонга стоял аккуратный ряд больших мусорных мешков. Каждый мешок был заполнен до предела, и я попытался представить, что в них находится. В тот день, когда Бернард лишился дома, ему вручили ордер и не позволили забрать многие личные вещи, которые так и остались заключенными внутри. Я представил себе рабочих, собиравших предметы – его вещи, вещи его матери – и совавших их в эти пакеты.

Две жизни как будто свелись к опустевшей раковине дома, поломанной мебели и ряду мусорных мешков, как будто от обоих ничего больше не осталось.

Я взглянул вверх – на дом, во мрак за грязными стеклами второго этажа. Ощущение того, что кто-то наблюдает за мной из-за путаницы теней, потрясло мои и без того натянутые нервы.

– Бернард, – прошептал я. – Ты здесь?

Вместо него ответили деревья, шевельнувшись под легким ветром.

Маленькие окошки вдоль фундамента здания напомнили мне о подвале в Нью-Бедфорде, где Бернард повесился. Но это был его дом, где, как он утверждал, с ним иногда говорил Дьявол, он хранил в себе его историю. Что Бернард здесь призывал? Каких демонов заклинал и оживлял? И зачем? Зачем вообще он так поступил? Почему решил прислушаться к обещаниям зла, пусть и исходившего из него самого, почему решил принять его?

Я подошел к краю цементной площадки, присел на корточки и уставился на старый шезлонг с изорванным и замусоленным тряпичным сиденьем. Что из виденного и пережитого здесь память определила в размытые призраки, даже теперь следовавшие за мной среди теней? Как они меня ослепили, лишили зрения и оставили бездну там, где должно было существовать воспоминание? Или это я отказался от него, сам похоронил знание так глубоко, что оно больше не казалось настоящим?