Сезон Маршей

Ребекка подняла с земли рюкзак. В нем лежали деньги, карты и «вальтер». В двадцати милях к югу лежал Норвич. К полудню она будет там. Купит одежду, снимет номер в отеле, приведет себя в порядок, перекрасит волосы и изменит внешность. Из Норвича на автобусе можно попасть в Харвич. Это еще дальше к югу. Там большой паромный терминал. Завтра утром она будет в Голландии.

Она достала из рюкзака пистолет, накинула на голову капюшон и быстро зашагала в сторону от леса.

Глава двадцать девятая

МАРТ

Амстердам — Париж

Делярош любил Амстердам, но даже этот город, с его живописными каналами и домами, не мог рассеять туман овладевшей им в ту зиму депрессии. Он снял квартиру с видом на канал, пролегший между Херенграхтом и Сингелом. Комнаты были большие, с высокими сводчатыми потолками, окна выходили на воду, но Делярош поднимал жалюзи тогда, когда брался за работу.

Мебели было мало: мольберты, кровать и большое кресло у окна, в котором он проводил вечера с книгой на колене. В прихожей подпирали стену два велосипеда, итальянский спортивный для долгих прогулок за городом, и немецкий горный — для поездок по мостовым центральной части Амстердама. Велосипеды можно было бы держать и на закрытой стоянке за домом, как это делали остальные жильцы, но в Амстердаме самый большой в мире черный рынок краденых велосипедов, куда тащат даже простенькие односкоростные развалюхи, на которых ездит чуть ли все местное население. Его маунтинбайк не пережил бы и одной ночи.

Самое странное, что более всего его беспокоило новое лицо. В иные дни он по несколько раз заходил в ванную и рассматривал свое отражение в зеркале. Делярош никогда не был тщеславен, но то, что он видел теперь, казалось безобразным и отвратительным, оскорбляло его чувство пропорции и симметрии. Каждый день он делал карандашный набросок лица, словно документируя медленный процесс выздоровления. По ночам, лежа в постели, Делярош ощупывал коллагеновые имплантанты щек.

Наконец рубцы зажили, опухоль спала, и новые черты предстали перед ним во всей своей невыразительности. Леру был прав — Делярош не узнал самого себя. Прежними остались только глаза, ясные, пронзительные, резко контрастирующие с общей невзрачностью.

Раньше, руководствуясь соображениями безопасности, он никогда не изображал самого себя, но вскоре после прибытия в Амстердам в нарушение всех правил написал откровенный и глубоко личный автопортрет: человек с обезображенным лицом смотрит в зеркало и видит совсем другое, прекрасное отражение. Работать пришлось по памяти, потому что фотографий у него просто не было. Затем, по завершении, портрет почти неделю простоял у стены, но в конце концов паранойя взяла верх — картина была изрезана на куски и сожжена в камине.

Порой беспокойство или скука выгоняли его из квартиры, и Делярош шел в один из ночных клубов на Лейдсеплейн. Прежде он избегал такого рода заведений, потому что привлекал слишком пристальное внимание женщин. Теперь же к нему часами никто не подходил.

В то утро Делярош встал пораньше и приготовил кофе. Потом включил компьютер, проверил электронную почту и почитал газеты, пока на кровати не зашевелилась гостья.

Он уже не помнил, как ее зовут — то ли Ингрид, то ли Ева, — но знал, что она немка. У нее были широкие бедра, тяжелые груди и неестественно черные волосы — наверно она выкрасила их, чтобы казаться более опытной. Сейчас, в сером утреннем свете, Делярош видел, что связался по сути с ребенком, что ей по всей вероятности нет и двадцати. В ее неуклюжести было что-то от Астрид Фогель. Он разозлился на себя, потому что соблазнил девчушку исключительно из спортивного интереса — из того же спортивного интереса он каждый раз в конце долгой прогулки заставлял себя брать крутой подъем — и теперь хотел избавиться от нее как можно скорее.

Она встала и завернулась в простыню.

— Кофе?

— На кухне, — ответил он, не отрываясь от монитора.

Она выпила кофе, по-немецки щедро разбавив его сливками, выкурила сигарету из его пачки, а потом просто сидела и смотрела на него.

— Мне нужно в Париж. Сегодня, — сказал он.

— Возьми меня с собой.

— Нет.

Делярош сказал это негромко, но твердо. Другая на ее месте забеспокоилась бы или смутилась и во всяком случае поспешила убраться, но Ингрид, или Ева, продолжала разглядывать его поверх чашки и улыбаться. Может быть, новое лицо не позволяло женщинам принимать его всерьез?

— Я с тобой еще не закончила.

— У меня нет времени.

Она картинно надула губки.

— Когда я снова тебя увижу?

— Никогда.

— Перестань, мне хочется узнать тебя получше.

— Не получится. — Он закрыл компьютер.

Она поцеловала его и стала одеваться. Ее вещи валялись по всей комнате: рваные черные джинсы, фланелевая куртка, футболка с названием рок-группы, о которой он ни разу не слышал. Закончив одеваться, она встала перед ним.

— Так ты уверен, что не хочешь взять меня в Париж?

— Абсолютно уверен, — решительно ответил он, но все же что-то в ней ему понравилось. — Вернусь завтра вечером. Приходи к девяти. Я приготовлю обед.

— Мне не нужен обед, мне нужен ты.