Сезон отравленных плодов

Оля рассказывает, что замутила кое с кем, познакомились в бассейне. Ему восемнадцать, говорит она. Прикольный, с хорошим чувством юмора, звал погулять в центре Москвы. У него есть пирсинг в языке, так очень странно целоваться. Они два дня назад уже гуляли – с его друзьями, и Даша расстраивается. Тоже могла с ними поехать, но вместо этого сидела у бабушки на даче. Может, у того парня симпатичные друзья? Она сама еще ни с кем не встречалась, и ей ужасно завидно. Ей очень хочется кого-нибудь, просто чтобы выровнять ту разницу между собой и остальными. Она и так старше всех в классе, потому что пошла с семи лет и еще училась в четвертом, когда многие его перескакивали и отправлялись сразу в пятый.

На карусели на детской площадке за поликлиникой сидят Олины подруги. Круглолицая кудрявая Динара живет на полуподвальном этаже в Олином подъезде, она постарше Даши, после девятого ушла в путягу. Оля рассказывает ей о новом парне, все то же самое в подробностях, до пирсинга в языке. Динарка слушает, пьет алкоголь из черной банки, водит насмешливым взглядом между Дашей и Олей.

– Дашк, ты-то сосалась хоть раз? – спрашивает.

– А тебе что? – тут же встревает Оля, а Даша врет:

– Да.

– И как?

Даша пожимает плечами: мол, ничего особенного. Рассказывает то, что слышала от Ильи, – об их поездках в клуб и городке слепых. О ночном воздухе на шоссе и как в щеки больно ударяются мошки. Да, еще она пила «Казанову», ее угощали, но он какой-то приторный, водка гораздо лучше.

– Мне водку с апельсиновым соком мешали. И с «Буратино», но с газировкой мне не очень нравится. Хуйня какая-то, – говорит она, смакуя слово «хуйня».

– Да ладно. – Динарка поднимает брови. – Хочешь?

Она протягивает Даше банку коктейля, пахнущего колой. Даша берет банку, вытирает с края Динарину помаду. От трех глотков мир немного зыбится, делается мягче, золотистей. Потом Даша выкуривает сигарету. Девчонки решают найти ей парня – «пора бы уже», покровительственно отпускает Динара. Оля говорит, что он должен быть спортсмен и обязательно высокий, и Даша видит в этом замечании какой-то знак, что скоро она встретит этого кого-то. Парня, девушку – не важно, кого-то, кто совпадет с ней телом и интересами.

Перед возвращением домой Даша съедает упаковку «Рондо», горло и желудок холодит. Она дышит в ладонь, принюхивается – только мята, выпивкой не пахнет. Но когда дверь открывает мама (тяжелый взгляд, руки, скрещенные на груди), страшно все равно.

– Ты где была?

– У Оли во дворе сидели, – отвечает Даша, стараясь дышать в сторону. А лучше вовсе не дышать.

Мама кивает молча, уходит на кухню. Оттуда стрекочут новости, что-то тревожное про Пушкинскую площадь. Показывают обгоревший переход и дым, из него выводят и выносят пострадавших. Теракт, говорят они.

– Чурок надо пиздить, – хмуро говорит Илья.

А Даша не вслушивается, Даше очень хорошо, она хочет танцевать, нет, летать и хохотать, до того легко и классно. Она даже хочет рассказать Илье об этом ощущении, но он не поймет же, он пристально смотрит на экран телевизора. А ей самой не хочется вникать, что там бурчат тревожно. Взрывы, митинги и прочая жесть происходят в Москве, а не у них в Люберцах. У люберецких своих проблем хватает.

– Недавно Валькиного сына порезали у рынка, – говорит мама, отрезая кружок колбасы и снимая с него ленточку шкурки. – Ночью от друзей шел. Ну ясно, кто его так. Эти, – мама кивает на телевизор, хотя в телевизоре совсем не чурки, а симпатичная журналистка с микрофоном, – как у себя дома. Творят что хотят.

В дверь звонят. Илья смотрит в глазок и уходит в комнату, бросив тихо:

– Меня нет, не открывайте вообще.

Но Даша открывает все равно, ей весело и любопытно – кто там? За дверью мнется симпатичная блондинка в мини – Лена – краснеет пятнами, спрашивает, дома ли Илья.

– Он дома, сейчас выйдет, – сообщает Даша и орет через плечо: – Илья! К тебе пришли!

12 2000 август

Женя расшнуровывает кроссовки, встает в одних носках на гнутую картонку. Вокруг нее крепостная стена из тряпья, кубы, стянутые веревкой и пластиковой пленкой. Они навалены друг на дружку, пахнут сыростью и растворимым кофе. От торгового ряда Женю закрывает старая занавеска, за занавеской ходят люди, спрашивают, почем вон то и это.

– Такое устроила, кошмар, – говорит мама своей подруге, тете Кате. Они тоже стоят за занавеской, ждут, когда же Женя втиснется в джинсу. Мама и тетя Катя торгуют рядом: мама – колготками, а тетя Катя – турецкими джинсами всех мастей. – Я пожалела, что ее пригласила. И перед соседями не-удобно, мы даже раньше уехали. Как же она орала!

– А мать как? – спрашивает тетя Катя.

– Расстроилась, конечно. Ну представь, первый раз за пять лет нормально увиделись, можно же было без скандала. Милка все отца поминает, что он ее ремнем лупил.

– Раз лупил, значит, за дело, – хмыкает тетя Катя.

Новые джинсы тесные, приходится постараться, чтобы влезть. Женя скачет на одной ноге и едва не выпадает в проход. Застегивает молнию сбоку.