Сезон зверя

А Белогрудый, пройдя вдоль обеих сетей и каждый раз вытаскивая при подъеме тетивы из ячеек только по одной рыбине, насытившись, вышел на берег и какое-то время продолжал стоять, явно глядя на них, словно артист, дожидающийся аплодисментов после блестящей сцены.

– Однако, музыку играть будет, – предположил Афанасий.

– Какую музыку? – не поняла Верка.

– Увидишь.

А медведь, словно услышав их диалог, направился к одиноко стоявшему на склоне, высокому, почти в человеческий рост пеньку старой лиственницы, верхнюю часть которой то ли отломило бурей, то ли срезало молнией. От времени и дождей пенек потрескался и расслоился на длинные щепы, выгнувшиеся в разные стороны. Белогрудый встал рядом с ним на задние лапы, зацепил когтем одну щепу, оттянул к себе и резко отпустил. Сухая щепа завибрировала, как язык огромного варгана, запела, разнося рокот и клекот по ближним распадкам.

– Хомус, однако, Старик играй, – провел параллель с любимым инструментом северян Афанасий. – Хорошо играй.

Они слушали его игру несколько минут, а потом Верка не выдержала, поднялась и зааплодировала. Такого успеха Белогрудый, видимо, не ожидал. Он с размаху сел на зад, повернулся и быстро нырнул в прибрежную полосу тальника.

Даже уже в избушке Верка долго не могла успокоиться, так и уснула с восторженным выражением на лице. Но вскоре улыбка ее погасла: ни с того ни с сего привиделась с недобрым Удаган-Акулина. Она ходила вокруг Верки со своим бубном, негромко била в него колотушкой и еще тише то ли пела, то ли шептала:

Над вами черный дух висит,
Троим двуногим смерть грозит,
А если их она возьмет,
То следом за тобой пойдет.
Но я тебя, дитя, спасу,
От черной злобы унесу…

Внезапно резко оборвав песню, удаган подошла к Верке, ласково подула ей в темечко и пожаловалась: «Совсем мало силы осталось у Акулины. Даже камлать не могу. Не спасу я никого. Даже Афоню не спасу. Вы уж сами как-то…» И вдруг превратилась в Веркину бабушку, которая тут же принялась отчаянно крестить внучку и шептать какие-то старинные непонятные заговоры.

Неприятный осадок утром с трудом развеяли только воспоминания о вечернем концерте белогрудого хомусиста.

Очнувшись задолго до рассвета рядом с убитым лосенком, Тамерлан торопливо поднялся, осмотрел свою жертву. У горбоносого детеныша была только разорвана шея и выпита кровь. «В лагерь бы утащить, на мясо. Пропадет же… да крик поднимут, умники. Скажут – браконьер, маленького застрелил… Ну и черт с ними, пускай тушенку жрут!»

Поднявшись на водораздел, чтобы сориентироваться, он понял, что ночью сделал огромный крюк и попал в соседнюю долину. Взяв нужное направление, быстро пошел к лагерю: надо было успеть оказаться на месте до подъема.

Шагая вниз по распадку, переплетенному стлаником и наполовину закрытому для глаз, Тамерлан едва не столкнулся с ним нос к носу. Матерый медведь неторопливо поднимался наверх и, кажется, тоже только сейчас заметил человека. Он был заметно крупнее обычных, а главное – почти черного цвета, с белым ожерельем на груди. Оба они на мгновение застыли. Тамерлан знал, что, повинуясь какой-то его тайной силе, зверь сейчас рыкнет и свернет в сторону. Так было всегда. Но белогрудый, кажется, не собирался этого делать. Он, чуть обнажив огромные клыки, так пронзительно глянул на Тамерлана своими по-кошачьи зелеными глазами, что тот первый не выдержал и сошел с тропы. «Ишь здоровущий какой и наглый, – шептал шурфовщик, ускоряя шаг. – Верняк: он в лагерь и приходил. След бы получше глянуть, а то тут на дерне не видно – хромой аль нет…»

Минула уже целая неделя с момента первой невероятной встречи с Ним возле зимовья Афанасия, а Верка так и не могла окончательно прийти в себя. Да еще и вторая поездка к каюру, рыбалка с «концертом» эмоций добавили. И хотя она каждый день вспоминала в мельчайших деталях все подробности таинственной ночи с ангелом, но все же часто ей казалось, что это произошло во сне, привиделось. Задумываясь о своем, Верка отвечала невпопад, беспричинно улыбалась или, наоборот, ни с того ни с сего грустнела. Диметила в маршрутах она слушала теперь рассеянно, блуждая взглядами по обнажениям и пытаясь увидеть туры из черных сланцев, которые почему-то никак не хотели показываться. По вечерам Верка старалась остаться у костра одна и пела что-то печальное.

Вот и сейчас под негромкий перебор струн по лагерю плыла песенка, бывшая популярной несколько лет назад, а теперь уже полузабытая.

На тетрадях в линейку косую
И на окнах твой профиль рисую,
Но тебя не узнают.
Ты прости, дорогой человечек,
Если я тебя больше не встречу,
Ты скажи хотя бы, как тебя зовут.

Белявский, конечно, заметил, что со студенткой произошли какие-то перемены. И, сидя в палатке над рабочей картой, как бы случайно обронил: