Сезон

С Хвостом и с Колей Авдеевым работал в «Алтайзолото». Да меня все старые проходчики знают.

— Постой! — повеселел бригадир. — В Акбокае у Лехи в бригаде был?

— Конечно, с ним на пару меня и накрыло…

— Так ты тот самый татарин?

— Конечно, я — Хасан! Мишка Лаптев уже хохотал, вспоминая общих знакомых.

Позже на буровых сочинили много анекдотов про Хасана. Говорили, будто в первый день кладовщица не выдала ему сапоги, так он полез в забой в лакированных туфлях: мол, и босиком за смену два плана дам, кто на спор?

Трепались, будто он уморил напарника, сидевшего за кэша. Врали, конечно.

В звене у Лаптева мужики крепкие. Впрочем… Кто знает, что творится у этих кротов? Рассказывали, будто хасановский напарник ночью разбудил бригадира, потребовал, чтобы его, за вредность, досрочно сменили и отоварили молоком по спецталонам. Молоко в партию не привозили, и талоны отоваривали сигаретами.

— Может быть, тебе еще орден Трудовой Славы? — возмутился спросонья бригадир.

— Иди, поработай с новенькими, запросишь орден, — заскулил проходчик.

Сочиняли, будто Хасан вылез из шурфа с позеленевшими фиксами: внизу-то сыро. Этот слух новый проходчик не принимал и возмущался — фиксы не бронзовые, а рондолевые.

Фокинский шурф жил своей обособленной жизнью. Паша стал привыкать к тому, что там всегда все в порядке, хотя не нравилась ему эта бригада. Никто не сомневался, что норму полумесяца они выполнили, но маркшейдер измерил погонные метры и одного не хватило. Так уж получилось: по сантиметру, по дециметру фокинские округляли план, пока рулетка не показала цифру, не поддающуюся округлению. Если другая смена не перекроет отставание и не выпросит округлить проходку — плакала премия за месяц. Так, строжась, сказал бригадир Фокин.

А Лаптев пошел в гору: три смены — отпалка. И так весь заезд. Дня полтора оставалось до приезда звена Хвостова — Лаптев со своими проходчиками сделал норму по стволу.

Дед ворчал и подначивал: сделали план — хватит! По домам. Шульц рыскал по шоферскому бараку в поселке, договаривался, чтобы привезли водки на веселый отъезд. Чебурек, недоспав, и томясь бездельем, напоил какой-то дрянью кота, прижившегося у вагончиков. Тот озверел, стал бросаться на бригадира. Лаптев, не понимая, что случилось с котом, бегал вокруг бытовки, отмахивался кочергой, кричал на всю площадку, непонятно у кого спрашивая: «Спятил, что ли? Пшел, зараза!»

Увидев хохочущего Чебурека, он обиделся, почувствовав прилив благородной рабочей злости, орал и ругался — даже Игорю досталось. Потом полез в шурф. Шульц спустился за ним. Хасан, сверкая начищенными для отгулов челюстями, сел в кабину шурфового крана.

Дед выглядывал из вагончика, причитал в голос:

— Ну, и послал же бог напарничков: что ни дурак, то ударник труда…

Он уже основательно помылся и ждал вахтовку со сменой, а эти — на тебе — опять в шурф.

Коля-старатель перестал храпеть, поворочался, высунул из-под одеяла разлохматившуюся голову:

— Чего блеешь? Мешаешь отдыхать.

Дед притих, заворчал под нос: сделали свое, чего еще надо?

Пришлось ему снова идти в ночь со Старателем, смена не приехала. И опять он ругал напарника: хоть бы курящий попался, а то грузит и грузит без передышки. Только задремлешь — сигнал к подъему. Не везло Деду в заезде.

К пяти утра стало совсем тошно. Забой очистили — самое время поспать, но напарник все испортил: спросил сколько времени? Дед возьми и скажи. А он — у-у! Еще обурить успеем!

Дед плюнул в сердцах: надо же такое!

Дневной смене пора было вставать. И в это время прогрохотал взрыв.

Лаптев потянулся, зевая.

— Старатель палит. Молодец! Я думал, хорошо, если забой за ночь зачистит.

Шульц сбросил одеяло, сел, свесив на пол белые волосатые ноги, сказал, часто мигая:

— Дед опять от бурения отвертелся. Везучий, зараза.

Хасан, кашляя, рассмеялся, замотал головой:

— Не я буду, Шнапс! Ляжем костьми, но выскребем забой?! Вот у Деда рожа будет — кино не надо. Ему придется бурить.

Шульц представил, какое лицо будет у проходчика и расхохотался.

Дело предлагал татарин.

Обед. Из вахтовки выгрузили пластмассовые цилиндры термосов.

Заспанные лица ночных смен, чумазые и потные — дневных. Старатель расправился с борщом и котлетой, прихлебывал прохладный компот и просматривал старые газеты. Накануне их привезли из красного уголка в поселке.

Чуть утихла дробь ложек по мискам, кто-то уже раскурил сигарету.

— Эй, Старатель, — спросил, Шульц, предвкушая послеобеденный отдых с короткой дремотой, — куда тебе столько газет? Понос?

— Динозавры должны вылупиться, а ничего не сообщают, — с самым серьезным видом ответил Коля.

Прищуренные глаза, Шульца дрогнули, как два индикатора, и открылись на полную диафрагму.

— Ты в детстве на голову падал?