Сфера 17

Эрвин медленно вдохнул и выдохнул, утихомиривая собственные эмоции, а потом прикоснулся лбом к николасову затылку.

…и пела в праздничном зале немолодая, опытная джазовая певица, пела старую песню об огромной любви, и под песню танцевали в языках голографического пламени…

…цеплялись друг за друга нашивки на рукавах кителей, дымилась дорогая сигара, и одновременно они сидели рядом на аккуратной постели в идеально чистой, стерильной комнате без окон, крохотной как кладовка…

Только не было больше ни силового поля, приснившегося Николасу, ни задуманного им сверхсекретного задания, ни страха, никаких преград.

Эрвин отпустил руки Николаса и обнял его, прижал к себе крепко до боли. Николас откинул голову ему на плечо, покорившись желанию, которое охватило его минуту назад. Я забыл, подумалось ему, я упустил одну важную деталь, я постоянно упускаю важные детали… энергообмен, это же взаимность… соприкосновение…

Это что-то, похожее на эротику. По крайней мере, для меня — и с ним — похожее.

И Эрвин только что это понял.

Фрайманн уткнулся лицом Николасу в шею, потом медленно поднял голову, прижимаясь щекой к щеке. Николас накрыл его руки своими, обернулся к нему, не открывая глаз. Он чувствовал чужой пульс и ритм дыхания, чужое изумление и безумную радость, понимал, что Эрвин так же ясно чувствует его бесконечное облегчение, счастье и страшную усталость, и что из-за его усталости сегодня в их слиянии будет только покой. Не нужно больше, потому что есть завтра, послезавтра, три недели на круизном лайнере «Тропик» и ещё сколько угодно времени. Можно откладывать на потом.

Но сегодня Николас хотел целоваться.

Двадцать минут истекали. Они обязаны были отпустить друг друга и ждать ещё двадцать часов. Но происходящее казалось настолько невозможным, настолько походило на бредовую грёзу, странную эротическую фантазию, что за предстоящие двадцать часов Николас рисковал сойти с ума, решить, что всё это ему привиделось. А потому сейчас непременно нужно было что-нибудь сделать и что-нибудь об этом сказать… для определённости…

Эрвин перехватил его ещё крепче, — с такой силой, что чуть рёбра не хрустнули. Николас ощутил, что из объятий не вырвется никак, ни за что, и это было прекрасно. Но он хотел целоваться.

Сухие губы Эрвина прижались к его шее, к тому месту, которого касался воротник рубашки… Николас, не открывая глаз, медленно поднял руку, погладил Эрвина по щеке, потом обнял ладонью коротко стриженый затылок.

— Смешно, — шёпотом сказал он, — Эрвин, мы ведём себя как два подростка…

Фрайманн не ответил, только поцеловал его ещё раз, обнимая так крепко, что Николас не мог шевельнуться. Тогда Николас вывернул шею и прижался губами к его губам.

Он почувствовал, как Эрвин вздрогнул — вздрогнул и замер, будто бы произошло что-то из ряда вон выходящее, почти пугающее и новое для него… неужели, подумал Николас, не может быть, железяка ты мой, тебе же за тридцать, я подозревал, что у тебя с этим проблемы, но не настолько же… Эрвин не двигался, мышцы его закаменели; Николас так и стоял послушно в страшно неудобной позе, изогнувшись назад, задыхаясь. Казалось, если этот опасливый сухой поцелуй прервётся, то уже не повторится больше… это было совсем уж по-детски, и мгновение спустя Николас понял, что так кажется Эрвину.

Нет, подумал он, внутренне улыбаясь, зная, что Эрвин услышит, вовсе нет, завтра, послезавтра, три недели на «Тропике» и сколько угодно ещё… в груди что-то слабо и сладко болело от предвкушения счастья. Эрвин перевёл дыхание и разжал объятия, и тогда Николас повернулся к нему, положил руки на плечи и заглянул, наконец, в лицо.

Чёрные глаза Эрвина были обжигающе горячими. Встретив взгляд Николаса, он сглотнул и облизнул губы. Николас улыбнулся, обхватил ладонями стриженую его голову и поцеловал его — крепко, по-настоящему.

Целоваться Фрайманн не умел.

Двенадцатилетний мальчик, вспомнил Николас слова Лоры. Ах, Лора, умудрённая женщина… Кажется, мне предстоит растление совершеннолетнего. Он тихо засмеялся, чем окончательно смутил Эрвина, а потом ещё раз поцеловал его, чуть ли не силой вынуждая наклонить голову как следует.

Когда они оторвались друг от друга, уже совсем рассвело. Облака разошлись, небо было высоким и светлым.

Эрвин смотрел расширенными глазами. Сейчас Николас впервые различал в них радужку и зрачок. Он отстранился и улыбнулся, мысленно повторив: сколько угодно ещё.

— Ник, — тихо сказал Эрвин: голос его дрогнул, — я тебя…

— Не надо говорить, — попросил Николас и снова обнял его, прижался, чтобы шепнуть на ухо: — Я тоже.

Три недели без связи с миром, на старом, но всё ещё роскошном круизном лайнере, в единственном номере — супер-люкс, потолок которого можно было превратить в зеркало… В сущности, три недели на огромной, как стадион, кровати, с перерывами на еду и душ.

Лучший отпуск в моей жизни.

Сказать честно, я терпеть не могу космос и боюсь летать. Но на борту «Тропика» у меня совершенно не было времени об этом задумываться.