Сфера 17

Мы с Эрвином не могли оторваться друг от друга. Я стал его первым любовником, он — моим лучшим. У меня никогда в жизни не было такого секса. Я не верил, что так бывает. Собственно, я был прав: немного позже Эрвин признался, что самым непочтительным образом применял на мне кое-какие элементы ки. Я ответил, что очень хочу освоить эту систему, он улыбнулся, напомнил, что уже предлагал раньше, и опрокинул меня на постель…

Ки, сказал он, устроившись сверху, позволяет в бою обманывать врага, поступать не так, как он ждёт. А я делаю наоборот — именно то, чего ты хочешь.

Угадываешь желания?

Да.

Я притянул его к себе и поцеловал. Эрвин поймал мои запястья, заставил перекрестить над головой и прижал одной рукой — пальцы у него были железные… свободная рука легла мне на шею, я закрыл глаза и почувствовал веками дыхание Эрвина. Он целовал меня в уголки глаз, не давая шевельнуться под ним, придерживая за шею… знал, что скоро я начну извиваться, дрожать и просить. Он сводил меня с ума.

Забавно: когда-то я считал, что мне нравится грубость. Накачанные тела, чёрная кожа, цепи, вся эта фальшивая атрибутика мужественности. Возможно, положение переменилось, когда один из таких могучих парней сбежал от меня, едва почуяв опасность; возможно, позже, во время Гражданской, или с первым подписанным приговором… Мне не выпадало случая узнать. Но Эрвин, по-настоящему сильный и опасный человек, был нежным. Настолько осторожным, что это доходило до робости — и как же мне это нравилось… Может, дело было в том, что он по-настоящему меня любил.

Однажды мы попробовали заняться сексом в энергообмене. Больше не повторяли, потому что для меня это оказалось немного слишком, но ощущения я запомнил на всю жизнь. Это было упоительно, невероятно прекрасно: прикасаться к чужой любви и знать, что она твоя… Чувство, знакомое только по фантазиям и романам, сочетание физической и душевной заполненности… Очень романтично. Правда, потом, когда контакт закончился, я чувствовал себя так, будто меня разобрали на части и разложили по разным углам комнаты. Я лежал с вытаращенными глазами, потихоньку собирал себя обратно и не слышал, что говорит мне Эрвин. Он что-то говорил, целовал меня в плечи и спину и говорил — тихо, непривычно быстро, словно признавался в чём-то… Потом мы уснули, а наутро я не стал расспрашивать. Я решил вообще не интересоваться у него, как он ухитрился дожить до своих лет в полном одиночестве. Теперь всё изменилось, вопрос был закрыт.

Эрвин сам сказал, чуть позже. Не впрямую, но мне хватило.

Мы разговаривали о чём-то, Эрвин курил — мне нравилось, когда он курил в постели — и я сказал в шутку, что мастер ки должен был с самого начала видеть меня насквозь.

Да, сказал Эрвин, так и было. Не с самого начала, но почти. Когда ты стоял у стены и требовал, чтобы я тебя к ней прижал, я чуть умом не подвинулся.

Я рассмеялся и спросил — а почему не прижал? Субординация мешала?

Эрвин моргнул.

Нет, ответил он серьёзно. Я не верил, что понимаю правильно. Ты тоже не верил, и из-за этого я окончательно во всём запутался. После того, как ты ушёл, я до вечера бегал по полосе препятствий.

Я уткнулся лицом в подушку, чтобы не захохотать в голос.

А что, удивился Эрвин, хороший способ, когда нужно не сомневаться и вообще не чувствовать. Меня в детстве научили.

В патронатной семье?

Да.

Эрвин, они тебя любили?

Наверно.

Я хотел спросить, считали ли они его своим сыном, и как часто ему нужно было «не чувствовать», но вовремя замолчал. За приёмных детей хорошо платят, в больших городах их порой берут как работу, а за отказ от ребёнка следуют санкции… Эрвину ещё повезло. Из таких семей подростки отправляются в больницу, тюрьму или петлю. Он выбрал лучший вариант — армию.

А энергообмен, спросил я вместо этого, ты затеял, чтобы убедиться?

Нет, ответил Эрвин, я хотел тебе помочь. Но я знал, что бывает при прямом эмоциональном контакте. И я хотел…

Чего?

Признаться.

Он смолк, потом посмотрел на меня и растерянно моргнул. Я хотел сказать, что люблю его, но не сказал. Отобрал у него сигару, затушил её, и поцеловал его в пахнущие вишней и табаком губы. Эрвин обнял меня и закрыл глаза.

…Он быстро учился. Вскоре мне уже не верилось, что тот самый Эрвин, который заставляет меня кусать подушку и расцарапывать ему руки в кровь, в первый раз вёл себя как школьник — и очень напуганный школьник.

Я сидел у него на коленях и расстёгивал на нём китель. Почему-то я запомнил, как сверкали форменные пуговицы и бляха ремня. Эрвин смотрел на меня жаркими, огненно-чёрными глазами, замерев, напрягшись, — так, будто безумно хотел ко мне прикоснуться, но кто-то это ему запрещал. Он не решался даже обнять меня, только позволял мне делать всё, что вздумается. Я поцеловал его в шею, прикусил мочку уха и положил его руки себе на бёдра. Пальцы у него были жёсткие и неуверенные, неумелые. Я погладил его по стриженой голове, и Эрвин закрыл глаза с видом растерянным и послушным… Всё хорошо, шёпотом сказал я ему, всё замечательно, и подумал, что кто другой на его месте вызывал бы жалость. Но не Эрвин Фрайманн.