Сфумато

– Ну, ты расскажешь об этом как-нибудь после, садись, – сказал лейтенант. – Глушко, ты же староста, объясни, как могло случиться, что женщина из твоего барака дошла до такой жизни.

– Я уверена, что это наша общая ответственность, девочки. Мы не проследили за ней, вовремя не сделали Клавке замечание, упустили ее в нашей общественной работе. Может, тогда бы она забыла о своем горе и не пыталась топить его в водке? А теперь она опозорила всех нас и мы должны ее осудить. Вот что я думаю.

– Кто-нибудь имеет что-нибудь добавить? – спросил инженер.

Поднялись несколько рук.

– Давай, Фокина.

– Я согласна с Риткой – пей водку, но не теряй голову. Не давай обесчестить себя. Откуда мы знаем, что это было по взаимному согласию с первым и не по согласию со всеми другими? Может, это было по согласию со всеми? Давайте узнаем об этом. Кто знает? Ты виновата, Клавдия. Мы не хотим жить с тобой в одной комнате, потому что ты обесчещена. Правильно, девочки? – Она обернулась к женщинам, которые жили с Клавдией в одной комнате.

Те молча хмурились, за исключением веснушчатой, которая попыталась вступиться за Клавдию.

– Может, хватит про честь! Надо же, все тут вдруг целками заделались. Такое может случиться с каждой…

Голос комсомольского секретаря загремел из президиума, не давая ей закончить:

– Ты, Зырянова, прекрати свою агитацию. Сухова должна быть наказана, чтобы другим неповадно было. А ты, вместо того чтобы помочь комсомолу в воспитательной работе, разводишь тут демагогию. Мы спросим с тебя тоже, – угрожающе добавил он.

– Испугал ежа голой жопой, – ответила веснушчатая и замолчала.

Клавдия сидела неподвижно, не поднимая головы, и беззвучно плакала.

– Суд удаляется на совещание.

Лейтенант собрал бумаги, разбросанные по столу, и все трое важно вышли. Долго ждать не пришлось, они вернулись через три минуты.

Лейтенант прочел приговор:

– Сухова Клавдия, нарушившая распорядок на территории рыбозавода, приговаривается к высылке на материк. Но, ввиду ее трудной денежной ситуации, ее неспособности растить двух детей, что находятся в детдоме, и смерти мужа, суд находит возможным смягчить это наказание и приговорить к штрафу. Также Сухова лишается премии за выполнение плана в течение трех месяцев. Мы выносим ей общее порицание и выговор с занесением в личное дело. Повторение подобного приведет к высылке на материк без суда.

Прозвучали редкие аплодисменты, затем все женщины вывалились в коридор и пошли на вторую смену.

* * *

Я уже начинал думать, что мы останемся на Шикотане вечно, будем жить на краю мира, глотать дождь и плавать в молоке плотного тумана, покрывающего липкую илистую грязь. Мы ничего не делали целыми днями, просто валялись на кроватях в нашей прокуренной комнате и даже не разговаривали.

Единственным видом транспорта, курсирующим между островом и материком, был маленький пассажирский баркас, управляемый механиком по имени Рваный. Баркас приходил раз в неделю. Но, к сожалению, отчаливал он в пять утра, делая наш отъезд практически невозможным. Нельзя было заставить Кирилла проснуться в это время. Мы откладывали наш отъезд неделя за неделей. Время от времени он хватал очередную жертву из аборигенок и трахал ее медленно и грустно. Каждое утро начиналось с его обещаний, высказанных виноватым тоном:

– Ну, хорошо, мы уедем на следующем баркасе.

Но неделя проходила, а мы все еще лежали в бараке, внимательно изучая мокрые окна и слушая монотонный стук дождя. Однажды перед ужином я сложил вещи, упаковал все рисунки и, не считаясь с апатией Кирилла, начал собирать его барахло, разбросанное по комнате: носки, засохшие от грязи, тряпки, смутно напоминавшие рубашки и свитера. Когда я спрятал весь его хлам и стал упаковывать его резиновые сапоги, Кирилл бросил сигарету на пол и прокомментировал лениво:

– Спасибо, но, убирая мои сапоги, ты лишаешь меня возможности передвижения. – И отвернулся к стене.

Я сидел посередине комнаты, не раздеваясь и не ложась, чтобы быть уверенным, что не просплю. «Если не сегодня, то уже, наверное, никогда». Эта мысль давила на меня с такой силой, что я испугался ее реальности. Только фальшивое чувство дружбы и стыд перед собственным малодушием останавливали меня, чтобы не вскочить и не побежать на причал. Комната медленно растворялась, объекты теряли знакомые очертания, а я терпеливо сидел и тер веки, уставившись на будильник.

Где-то около трех часов ночи мне удалось заставить Кирилла встать. Я выпихнул его на улицу, даже не дав умыться. Было не больше километра до причала, но в утреннем тумане наш путь казался бесконечным. Мы были похожи на процессию слепых с картины Брейгеля-старшего. Я тащил Кирилла без капли жалости. Кирилл раздражал меня тем, что шел медленно, лениво философствуя на тему моей идиотской любви к переменам, которая ясно указывала ему на склонность к вульгарному романтизму. Я пытался не слушать его и шел вперед, волоча свои и его вещи, в то время как он развивал свою теорию и жевал мокрую сигарету, которая постоянно гасла.