Сгинь!

– Ты ушла от меня, бросила меня, кинула, оставила, –  мальчик кидал в Ольгу слова. – Я скучал по тебе, мамочка. Я всюду тебя искал, мамочка. Я каждый день спрашивал у папочки, где моя мамочка, почему она ко мне не идет? Неужели разлюбила меня моя мамочка? Я больше не нужен тебе, мамочка. Вместо меня ты полюбила чужого узбекского мальчика. Так ведь, мамочка? Но и его ты больше не сможешь любить, мамочка. Я убил его, мамочка. Задушил вот этими вот руками. Я глядел твоему Мансуру в глаза и шептал: «Это тебе за мою мамочку!» Он даже не пикнул. Не смог. Ты думаешь, на этом все, мамочка? Нет-нет, не затыкай уши, ты должна это услышать. Нашего папочки тоже больше нет в живых. Он повесился на своем галстуке, мамочка. Том самом, что ты подарила ему в честь выхода его на новую работу. Помнишь, мамочка? Это ты довела папочку. Это ты подарила ему орудие убийства. И не стыдно тебе, мамочка?

– А-А-А-А-А-А-А-А-А! –  завопила Ольга, медленно опускаясь на колени.

Просьба прекратить. Мольба о прощении. Все и сразу.

– Кричи-кричи, мамочка! Кричи-кричи. КРИЧИ! КРИЧИ, ГОВОРЮ!

Черные дыры Степкиных глаз бездушно уставились на Ольгу. Черный рот сомкнулся. Черные тараканы перестали бежать, затаились в темных углах своих.

Вдруг за окнами стало светло-светло, словно зажглись десятки фонарей. Степа тоже начал светиться, еще сильнее, чем прежде, будто он сам и есть фонарь. Волосы зазолотились, щеки порозовели, губы из синих превратились в алые. Мальчик очень медленно моргнул и вместо черных дыр появились голубые глаза. Голубые Степкины глаза. Голубые. Как у папы.

– Мама, я тебя люблю, –  сказал Степка своим звонким мальчишечьим голосом с этим трехлетним акцентом, когда вместо «люблю» выходит «липлю».

Мальчик потянул к матери руки, словно прося обнять его, но тут же отвернулся и выпрыгнул в окно. И обрушилось Ольгино сердце, и полетело вслед за сыном. Там всего полметра до сугроба, но Степкин удаляющийся крик звучал так, словно он летел с десятого этажа. А потом глухой шмяк. И тишина.

И свет погас.

И сердце разбилось. Глухой шмяк.

И все погасло.

Ольга бросилась к распахнутому окну, высунулась из него чуть ли не наполовину.

– Степа-а-а-а-а-а! –  закричала она и тут же замолкла.

Сугроб, до которого и впрямь полметра, а не десять этажей, лежал себе нетронутый, непотревоженный, словно никто и не прыгал в него.

А сына нет.

Ольгин крик приняли на себя сосны, зашумели недовольно – кто осмелился их тревожить? Сильнейший порыв ветра растрепал, размотал деревья, пытаясь прижать к самой земле. Они в ответ заскрипели от боли и обиды: «А нам-то за что? Зачем втягиваете нас в свой конфликт?»

– Не меня ли ищешь, мамочка? –  раздалось за Ольгиной спиной.

Окно захлопнулось, ударив женщину по голове. Сжалось до привычных размеров – больше не нужно подстраиваться под Степочку.

Ольга упала. Темнота вокруг нее стала плотной – можно зачерпнуть рукой, рассовать по карманам. Не видно ничего, даже собственных рук.

Такой темноты и не бывает.

«Я что, умерла?»

– Нет, это я умер, мамочка. И хочу забрать тебя с собой. Мне так скучно, мамочка.

– Я умер, умер, умер, мамочка. Я умер, умер, умер.

– Я умер.

Ольга встала на четвереньки и на ощупь поползла, не разбирая дороги, лишь бы подальше от проклятого окна, словно именно здесь скопилось зло, здесь его источник, и нужно отсюда убраться – так будет безопаснее.

– Ты куда, мамочка? А как же я?

Нет, это не Степка. Это не ее сын. Это нечто мерзкое, нечто пустое и черное, нечто потустороннее. Нечто. Оно хочет свести Ольгу с ума, а то и вовсе убить.

Убить.

– Я умер, мамочка.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!

Он был одновременно всюду.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!

От него не уползешь.

– Мамочка!

Как в один миг самое ласковое, самое теплое на свете слово может стать самым ненавистным. Ольга с этой «мамочкой» некогда прошла все стадии:

– ожидание: когда сын еще не умел разговаривать;

– умиление: когда научился-таки;

– привыкание: когда стала слышать его по сотне раз в день;

– боль: когда Степки не стало.

И вот теперь новое – ненависть. Когда нечто потустороннее, измываясь над Ольгой, издеваясь над Ольгой, зовет ее мамочкой.

– Я не мать тебе! Не зови меня так!

Женщина споткнулась, распласталась на полу.

– Тебе больно, мамочка? Хочешь, подую?

Ольга не успела ответить. Ее обдало холодным, нет – ледяным воздухом. Колючим и мертвым.

Ольга заплакала. Тихо так, как могут плакать лишь обессиленные. Уже не можешь рыдать, всхлипывать, размазывать по щекам слезы, шумно сморкаться в конце. Три трусливые слезинки покатились из глаз Ольги и замерли на середине щек, боясь двинуться дальше.

Женщина медленно и почти бесшумно втянула в себя воздух. Это вместо всхлипа. Показалось, что наполнила себя темнотой. Внутри стало так пусто. Отступил даже страх.

Ни-че-го. Лишь безразличие.

Ко всем.

Ко всему.

Умирать так умирать.

Значит, пора. Значит, зря она от смерти бежала.

Избавление близко. До искупления далеко.