Сгинувшие

– Лиза. Вы же пригласили меня к себе не для того, чтобы обсуждать журналистскую этику. А все остальное, о чем мы с вами говорили, мы легко могли обсудить по телефону. Поэтому у меня есть к вам вопрос: для чего вы пригласили меня к себе?

Профессор заколебалась, и на короткое мгновение Брайану показалось, что в глазах у нее мелькнул страх.

– Наверное… – Было видно, что доктор Ламаньон смущена. – Наверное, мне захотелось встретиться с человеком, чей отец написал это письмо. – Она махнула рукой в сторону монитора.

Брайан нахмурился.

– Я понимаю, что вы можете подумать, – продолжила Лиза, поднимая руку, – потому что после всех моих разговоров о верховенстве фактов в науке то, что я сейчас скажу вам, прозвучит полным бредом. Но… – тут она глубоко вздохнула, – я боюсь этого языка.

– Что? – Брайану показалось, что он неправильно ее понял.

– Эти символы… В них есть нечто, или, если быть совсем точным, с ними что-то не так. Но не сомневайтесь – я обязательно их расшифрую, выясню, что они значат, и буду знать о них все, что можно. Однако… понимаю, что это звучит как бред сумасшедшего, – они меня пугают. Я чувствую себя как маленький ребенок. Когда я с ними работаю, я оставляю дверь открытой и зажигаю свет. У меня мурашки бегут по телу. Я начала шарахаться от собственной тени. Конечно, я понимаю, что это игра моего воображения, но я не могу избавиться от мысли, что эти символы – причина всему и что именно из-за них я начинаю об этом думать. Что, в свою очередь, делает эти записи еще более интригующими, и мне еще больше хочется их расшифровать.

Брайан молчал. До настоящего момента это не приходило ему в голову, но он полностью разделял дурные предчувствия профессора. Ламаньон идеально описала чувства, о существовании которых у себя Брайан даже не подозревал. Сейчас он со всей очевидностью понял, что волновала его не столько связь этих надписей с его отцом, сколько нечто более глубинное, касавшееся самих символов.

Больше говорить было не о чем. Возвращаясь в город, Брайан подумал, что, может быть, стоило углубиться в анализ, может быть, следовало рассказать о своих ощущениях более откровенно… Такая раскрепощенность могла бы подойти для книги или кинофильма, но в реальной жизни она выглядела бы неестественной и неуклюжей.

Ему надо подождать и посмотреть, сможет ли доктор Ламаньон прочитать этот внеземной язык.

Внеземной?

Брайан отогнал эту мысль, он и думать не хотел о подобном.

В «Таймс» его ждало новое задание – интервью с известным латиноамериканским активистом, которое должно будет опубликовано сразу после его статьи об отношении мэра к новой иммиграционной политике, – поэтому до конца дня он был настолько занят, что не мог думать ни о чем другом.

Домой Брайан приехал около девяти вечера и, войдя в темный молчаливый дом, неожиданно решил, что ему необходимо найти жилье поближе к работе. Где-нибудь в самом Лос-Анджелесе. Он редко появлялся дома раньше восьми – восьми тридцати вечера из-за заданий, которые получал, и ежедневной ситуации с пробками. А иногда – как, например, сегодня – даже позже. Утром же, чтобы оказаться в газете около восьми, ему приходилось выезжать в шесть. Значит, вставать приходится в пять. Так что в этом доме он только спал, да и то нерегулярно.

Брайан включил автоответчик и достал из холодильника пиво. Уже третий день подряд мать оставляла ему сообщение с просьбой позвонить, как только он придет домой. Стирая сообщение, Брайан испытал чувство вины. Но сейчас ей звонить нельзя, сказал он себе. Она уже спит, а его звонок разбудит ее. Лучше позвонить в субботу или в воскресенье, когда у них обоих будет больше времени.

Он просто пытался оправдаться.

Поздний час – это не причина не звонить матери, и уж совсем не причина не разговаривать с ней с того самого дня, как он уехал из Бейкерсфилда. Все дело в том, что его поездка, которая должна была завершиться восстановлением дружеских отношений, оказалась сущим кошмаром. И не только из-за письма его отца, хотя и оно сыграло в этом немалую роль, а из-за того, что они с матерью просто не в состоянии ладить друг с другом. И когда они оказывались наедине, да еще в закрытом помещении, то это были лед и пламень. Именно поэтому он десять лет держался подальше от Бейкерсфилда, а все его надежды на то, что за прошедшее время что-то изменилось, рухнули в первый же вечер после приезда. Сколь Брайан ни старался не обидеть мать, и сколь она ни старалась не обращать внимание на их расхождения во взглядах, все кончалось тем, что они начинали оскорблять друг друга, старались побольнее обидеть друг друга, и то, что начиналось как мелкое разногласие, каким-то образом превращалось в эпохальную войну интересов. Мать продолжала обращаться с ним как с бунтующим подростком (а он реагировал на нее именно как подросток), так что попытка наладить отношения никому пользы не принесла.

Более того, с момента его отъезда на учебу мать изменилась в худшую сторону.