Сгоревший маскарад

Вот, что эти бесята мне предлагали: бык как нераскрытое бытие и тавро, олицетворял мою собственную судьбу. Существование всегда означает существование чего-то созданного, но осознанное существование – это когда договор жизни не вручают во все готовности с банальной формальностью «Будьте любезны, проставьте вашу подпись под галочкой», а ты сам удосуживаешься заполнить всю документацию с нуля; осознанность – это когда не тебе строят, а ты сам выбираешь стройматериал и план, по которому будет возводиться внутренний храм, при чём отбору подлежат и те, кто будут его населять. Честно сказать, за судьбу и самосозидание приходилось переживать куда меньше, нежели за проблему номер один. Что-то мешало дать свободу новой роли, какая-то сила не позволяла одеть новый лик. Ответы скрывались в воспоминаниях; пример с крещением – единичный и весьма редкий случай, так как я не привык надеяться на определённость чего-то одного; стоит возникнуть отголоску прошлого, я тут же устремляю взгляд меж строк, стараюсь прочитывать то или иное событие не как что-то конкретное, а как отношение; мой приоритет – не конечная цель, а переправа. Таким вот подходом и следовало продолжать. Я помнил начала всех предыдущих ролей – этих ранних форм бытия: это были и идеи о психических расстройствах, и розмыслы об античности, вперемешку со средневековьем; философский трансцендентализм и панлогизм, иррационализм. Вполне уместно спросить: «Как набор текста или книжный довод может представляться отдельной личиной?», а ответ прост – дело в особенности моего мышления. Сколько себя помню, всегда любил персонифицировать то, на что накладывалось моё внимание: шелест листвы старых тополей и неторопливое покачивание ветвей рисует во мне образ мирно созерцающего старца; категорический императив Канта воображается строгим судьёй, словно учитель в начальной школе, постоянно грозящим излупить тебя линейкой, если не поступишь так, как он того требует; иррационализм виделся страстным революционером, а картезианский дуализм так и вовсе, – иногда меня и самого это пугало, – казался каким-то андрогинным существом о двух концах – настоящая бестия! Всё это и подпитывало каждую из моих старых «обёрток».

Наложив на новое расследование уже проверенный в прошлом шаблон, я немедля принялся действовать. Следующие два дня я проводил в глубоком одиночестве, хотя сам ощущал себя в столь оживлённом месте, что навряд ли, возникавшие во мне тогда чувства можно было бы сравнить с теми же, как если бы я очутился в центре самого густонаселённого мегаполиса. Оживлённость исходила не от людей, а от оставленных ими трудов: мифы Гомера превращали потолок моей коморки в созвездия древних героев; рационализм Декарта разделял пространство вокруг меня на материальное и духовное; только трансценденталии Канта подсказывали, что всегда остаётся нечто до конца не постигаемое, что-то априорное и глубинное, не желалшее выходить на свет и предпочитавшее скрываться в тени.

Какой-бы заточенной волей я не обладал, как-бы крепка ни была моя вера, но надежда на присказку о Магомеде3 всё меньше начинала распылять мой интерес. Проштудировав философско-психологический лексикон, во мне так ни разу и не проскочил признак близости к цели моих поисков: не было ни внутренних вибраций, ни экзальтированной напряжённости, ничего из того, что раньше давало уверенность о приближении к истине. Даже углубление в теософско-религиозную сферу не привнесло свои плодов. Ортодоксальность и догматизм церкви местами порой так усыпляли, что едва удавалось продолжать чтение; слишком конформное отношение к прописным истинам вступало через чур уж в буйный конфликт с моим свободомыслящим нравом.

Отринув все наброски и записи, я буквально распластался на кровати. Тело было бездвижно, почти что мертво. Исследования вытянули многое, слишком многое и продолжать было бы верным самоистязанием. Хоть и казалось всё это привычным, – заниматься превозмоганием своих возможностей, – сейчас от подобного было не больше проку, как если бы я тотчас решил совершить десятикилометровый кросс. Пробежать-то я может и пробежал бы, а смысл совершённого так и останется неясным. Нельзя позволять себе поступать необдуманно! Нужно всегда сохранять осмысленность действий. Многие по-разному поддерживают строгость к себе, зачастую, это зависит от вещей, к которым направлено строгое отношение. Одни строги к поведению, другие к страстным желаниям, а что до меня, то я весьма серьёзен относительно осмысленного во всём и вся. Ни в коем разе не потерплю какой-бы то ни было неосознанности. Мне и так с лихвой хватило первых семнадцати лет «жизни в аквариуме» – довольно!