Шадр

«Все равно я сделаю его портрет, — говорил Шадр жене. — Ведь я его видел, и не однажды. Будет труднее лепить — пусть будет труднее».

Толчком к работе послужил объявленный в 1939 году конкурс на памятник Горькому. Вернее, три конкурса, потому что речь шла о трех разных памятниках: один, изображающий писателя в зрелые годы, должен был предназначаться для Москвы; второй, воссоздающий молодого Горького, предполагалось установить на его родине, в городе Горьком; третий — в Ленинграде. В конкурсах принимали участие Мухина, Манизер, Меркуров, Королев, Блинова, Грубе, Николадзе, Матвеев, Домогацкий. Шадр решил представить проекты и для Москвы и для города Горького.

Он заново перечитывает некоторые книги Горького, с особым вниманием останавливаясь на «Городе желтого дьявола», «Человеке», «Матери», «Климе Самгине». В его бумагах появляются выписки из речи Павла Власова на суде, описания 1905 и 1917 годов из «Клима Самгина».

Шадр не жалеет теперь о неудаче в Италии. «Пожалуй, даже хорошо, что мне не пришлось лепить в то время Горького», — говорит он. Теперь он вложит в работу зрелое понимание образа писателя — и молодого революционера-романтика и старого мудреца, прожившего долгую, сложную, прекрасную жизнь.

Легким, порывистым, неукротимым лепит Шадр молодого Горького. Рвется вперед худощавая фигура в свободной, ниспадающей мягкими складками рубахе. В лихом развороте плеч, стремительности энергии — гордый вызов: «Буря! Скоро грянет буря!»

Решимость. Уверенность в себе. Непримиримость. Ненависть к старому миру. Готовность к сражению. Какое из этих чувств нашло более яркое выражение в проекте? Пожалуй, ни одно в отдельности. Все чувства приведены в такое душевное равновесие, которое одно и может породить гордую стать и неукротимое стремление к борьбе и победе.

«Пусть сильнее грянет буря!» — нет преграды силе мятежного волгаря.

Непокорный и внутренне свободный, гордый и смелый, он как бы вбирает в себя характер волжской вольницы. Недаром Шадр так заботился о точном определении места, где должен быть установлен монумент. Он хотел его видеть на высоком откосе, при слиянии Волги и Оки, откуда открывается вид на заволжские и заокские просторы, на крепостные стены, на старое Сормово.

«Замысел автора:

Использовать исключительное по своей естественной красоте место.

С высокого берега открываются далекие горизонты Заволжья, старой нижегородской ярмарки, пристани рек и вокзал.

Памятник, как маяк, должен быть виден с далеких путей — с плывущих плотов, с барж, с пароходов, с железнодорожного вокзала, из старого города.

Памятник должен органически срастись с природой, чтобы его нельзя было передвинуть на другое место.

Памятник с гигантской фигурой должен главенствовать над просторами».

На другом листе расчеты: «Высота берега — 60 метров; скалы-постамента — 17 метров; фигуры — 20 метров». Главное в расчетах — высота берега; все остальное продиктовано «естественными, органическими условиями».

Большой размер фигуры обуславливается необходимостью. При всем портретном сходстве она, взнесенная на огромную высоту откоса, будет ассоциироваться с образом революционера вообще. «Памятник не только человеку, но и идее, которой этот человек служил», — почти дословно воспроизводит Шадр мысль, обдуманную им во время работы над монументом Ленину. Мысль старого, теперь покойного, друга, Н. А. Касаткина.

Проект закончен. Шадр сразу же принимается за другой. Нет, не для Москвы еще, опять для Горького. Его не оставляет мысль: может быть, правильнее воссоздать на памятнике не юношу, а уже известного, хоть и молодого еще писателя?

Он лепит высокую фигуру с гордо откинутой головой, в длинном, наглухо застегнутом пальто, в сапогах. В этой интерпретации Горький не только старше, но и суровей, сдержанней.

Тот — откровенен, этот — более замкнут; тот — романтичнее, этот — серьезнее; тот — воплощение чувства, этот — воли.

Какой из них лучше? Какой глубже раскрывает образ писателя, социальный и нравственный смысл его произведений?

Сам Шадр этого не знает. Ему кажется, что оба эскиза можно бы сделать еще лучше, серьезнее. «Он никогда не мог удовлетвориться своими произведениями, — рассказывает Котов. — Он стремился к совершенству».

«Я еще не доработал, не додумал, — говорит Шадр. — Надо искать, лепить. Можно сделать сотню вариантов, а истину найти в сто первом. Как уж тут считать время…»

Он так увлечен образом Горького, что, отрываясь от работы над проектом, «для отдыха и для лучшего понимания» лепит его голову.

В ней он показывает характерность лица писателя. Глубокие вмятины носа и надбровий, резкость мускулов лица и шеи, сосредоточенную напряженность лба, взметенную копну волос. Податливая глина принимает волнение скульптора: Горький исполнен страсти, порыва в будущее. Его голова далека от иллюзорного, натуралистического правдоподобия — Шадр умышленно акцентирует, гиперболизирует элементы пластической формы, только в этом случае возможно «передать эмоциональный взлет, вдохновение!».