Шаг в небо

Внезапно, как из открытой гигантской морозилки в лицо полыхнуло холодным шквалом, смесью ледяного ветра и ледяного ужаса… Я резко вскочил, подхватив лежавший рядом топор. Нечто страшное надвигалось из леса. Уловить это движение можно было только по тому, как нарастает холод. Из темноты неслось что-то большое и зловещее, неслось практически беззвучно. Именно от него шёл этот жуткий ветер. Казалось, на меня нёсся адский локомотив. Неотвратимо, толкая перед собой столб ледяного воздуха. Я уже различал в темноте это страшное создание, его отвратительную рожу с белёсыми глазами. Бестия остановилась на границе леса и приготовилась к прыжку. В голове пронеслось — это, наверное, тот самый зервудак… И тут что-то неправильное во всей этой картине отвлекло меня. Как отвлекает публику одна фальшивая нота в десятой скрипке оркестра. Зверь дышал так, что, казалось, у меня заледенели волосы. Но пламя костра, которое разделяло нас, не шевелилось в такт этому дыханию. Весь страх сразу испарился. Я не верю в нематериальный ветер и холод сквозь огонь. Брошенный через поляну топор пролетел над костром и упал в то место, где только что скалилась морда зервудака. Интересно, что за тварь наводит такие глюки? Не слыхал я, чтобы раньше под Москвой такое разгуливало… Или росло…

Полностью потеряв интерес к окружающим событиям, я пошёл спать. Дрыхнут, сволочи. Надышали даже в полуоткрытом шалаше. И ни фига не замечают. Не буду им про зервудака говорить.

Глава двенадцатая

Шарый после подъёма начал рассказывать, как он летал во сне. Что он вроде шёл по улице города и увидел впереди девушку, и попытался её догнать. А потом оказалось, что достаточно просто на цыпочках идти и от этого взлетаешь. Но девушка тоже летела. И что он, Шарый уже не видел никого, а только землю далеко внизу. И потом стал падать и проснулся.

Над Лёшей незлобно пошутили, сказали, что это легко отстирывается, и казалось, забыли его рассказ.

— Всё это ерунда, — Рубан, круша сосну топором, неожиданно вернулся к рассказу о сне. — Не может человек во сне переживать то, чего он не переживал наяву. Ну откуда ты, Лёша можешь знать, что такое летать? Это только самоубийца, прыгнув с крыши, знает.

— А вот и не правда, — Шарый жалел свой сон, — а парашютисты? Они-то летают почти по настоящему!

— Не похож ты на парашютиста, — Рубан даже на мгновение остановил работу, чтобы очередной раз убедиться в своих словах. — Нет, ты скорее сейчас на самоубийцу похож, когда сам двуручной пилой дерево пилишь. Ну, пили-пили…

Действительно, Лёша в запале спора не заметил, что его компаньон Смирнов ушёл куда-то по, одному ему известным, делам.

— А генетическая память! Она как? — не унимался Шарый. — Ведь в генах записано всё, что пережили миллионы поколений моих предков.

— Что-то не похоже, чтобы они летали. А то я бы уже давно в тёплые страны подался. — Это Кулик включился в разговор.

— А ну вас, — Шарый делано обиделся. — Не хотите летать во сне, не летайте. У вас в предках были ползуны. Или эти, кролики саблезубые. Вон, в лесу прадедушка твой скачет.

Наше возвращение в лагерь, к обыденным лагерным порядкам, казалось изощрённой пыткой. Тот минимум свободы, который мы обрели на несколько дней, сделал нашу жизнь ещё невыносимее. Так, наверное, невыносимо для беспризорника, почувствовавшего свободу разгульной жизни, запах асфальтных котлов и разгульное сумасшествие ярмарок, жить в колонии для несовершеннолетних.

Там на поляне пред костром верилось, что не будет уже никогда возврата к жуткой лагерной безысходности, к бесправному бытию. Оказалось — будет, и мгновение призрачной свободы обернётся глотком свежего воздуха в затхлом подвале. Опять подьемы, когда от недосыпа тошнит, голод, холод, построения и наряды на работу. Истёршиеся до дыр кеды заменили ботинками. Такие жёсткие и чёрные. Правда, носков не дали, но мы как-то приспособились. Сено напихивали, тряпки иногда находили, когда работали вблизи от человеческого жилья. Только вся эта обыденность постепенно убивала не только желание бороться, но и сами мысли о свободе. Казалось, вся жизнь будет дальше такой же, как сегодняшний день — мрачной, безысходной, с безразлично моросящим дождём.

Впервые за всё время над лагерем взвыла сирена. В бараки вбежали ошалелые полицаи.

— Всем, строиться!!! Срочно!!!! Кто не успеет — в распыл!!

Надо сказать, орали они так, как будто к стенке на самом деле хотели поставить их. На улице под хилым зимним солнцем причина паники стала понятна. Над лагерем закладывало вираж звено транспортёров сентов. Как они красиво летят. Как смерть. Судя по истерике полицаев, это был совершенно незапланированный визит. Впрочем, визитов до сих пор не было никаких — ни плановых, ни внеплановых. Что-то теперь сообщат нам новые власти? Паёк урежут до неприличности? Или расстреляют каждого второго за дырки в карманах?