Шаг за черту

Среди его современников Бабур более всего схож с западным мыслителем флорентийцем Никколо Макиавелли. Холодное спокойствие, с которым оба принимали требования власти, которые сегодня назвали бы Realpolitik[137], сочеталось в обоих с глубинной культурой и литературным даром, не говоря о любви, нередко чрезмерной, к женщинам и вину. Конечно, Бабур был правителем империи, и, в отличие от автора «Государя», у него была возможность проверить на практике то, о чем он писал; тогда как жизнь республиканца Макиавелли, знавшего тюрьму и пытки, была полна тревог. Но оба против воли были изгнанниками, а как писатели оба наделены (возможно, к несчастью) тем ясным видением, какое со стороны нередко кажется безнравственным; как и голая правда.

Первая автобиография в исламской литературе, «Бабур-наме», написана на чагатайском[138] языке, на котором говорил предок Бабура. Темир-и-Ланг, «хромой Темир», более известный на Западе под именем Тамерлан. Перевод ее, сделанный Уиллером М. Тэкстоном, читается до того легко и свободно (после совершенно неадекватной версии Беверидж) и снабжен таким множеством комментариев переводчика, что, видимо, его можно считать окончательным. Из комментариев мы узнаем детали, каких нет у Бабура, например, о формах персидского стиха, о касыде и газели, об остроконечных монгольских шапках, о той части небосвода, в которой видна звезда Канопус. Переводчик не боится спорить с Бабуром. Когда тот, рассуждая о происхождении названия провинции Ламган, пишет, что оно произошло от «Ламкана», исламского варианта имени Ламех, Тэкстон ему возражает: «Тут Бабур ошибается, топонимы с окончаниями „хан“ и „кван“ иранского происхождения». Бабур наверняка остался бы им доволен. Великий перевод способен подарить национальной литературе — буквально открыть для нее — великую книгу, так что Тэкстон сделал английской литературе блестящий подарок, открыв для нее своим переводом одну из лучших книг мирового литературного наследия.

Январь 2002 года.

Перев. Т. Чернышева.

Когда тебе снится, что ты вернулся

Четверг, 6 апреля

Я много раз покидал Индию. Первый — в тринадцать с половиной лет, когда ехал учиться в Англию, в Рагби[139]. Матери не хотелось меня отпускать, но я сказал, что поеду. В январе 1961 года я сел в самолет, сам не свой от нетерпения, конечно не понимая тогда, что совершаю шаг, который навсегда изменит мою жизнь. Наш бомбейский дом, виллу «Виндзор», отец несколько лет спустя неожиданно продал, не написав мне ни слова. Когда я об этом узнал, у меня было такое чувство, будто под ногами разверзлась пропасть. Я так и не простил этого отцу и до сих пор думаю, что, не продай он дом, я и по сей день жил бы в Индии. Многие герои моих книг уезжают на Запад, но я каждый раз, в каждой книге мысленно переживаю все это заново. Наверное, это и есть любовь к своей стране — когда она формирует тебя по своему образу и подобию, формирует твои мысли, чувства и сны. Когда на самом деле ты не можешь с ней расстаться.

Мои родители переехали из Дели в Бомбей еще до Раздела[140] и до беспорядков 1947 года, правильно рассудив, что в светском космополитичном Бомбее жизнь будет спокойнее. В результате я вырос в городе, где открытость и толерантность были нормой, где главенствовало ощущение свободы, которую я с тех пор всегда искал и ставил выше всего. Первой моей попыткой сказать об этом стал роман «Дети полуночи» (1981). Я тогда жил в Лондоне, мечтая вернуться домой; и тот восторг, с которым приняли мою книгу читатели в Индии, та страстность, с какой они говорили со мной о ней, до сих пор остается лучшим воспоминанием всей моей писательской жизни.

В 1988 году я, получив аванс за новый роман, решил было купить себе в Индии домик. Но роман этот назывался «Сатанинские стихи», и вскоре после выхода его в свет жизнь моя снова изменилась, а страна, ради которой я и стал писателем, оказалась для меня закрытой. Я много раз просил визу, но всегда получал отказ. Ничто в те темные десять лет фетвы, объявленной Хомейни, не ранило меня больнее, чем та трещина, образовавшаяся между Индией и мной. Я чувствовал себя будто отвергнутый любовник, который не знает, куда девать свою безответную, невыносимую любовь. Любовь можно измерить — размерами выжженной ею дыры.