Шаги по воде

Всякие сатанинские кружки организуются, шабаши проводятся. Реклама в средствах массовой информации кричит о шабаше в Вальпургиеву ночь и на Ивана Купалу, о шествиях, сборищах, конференциях, форумах и фестивалях ведьм. Шум лишает их ореола тайны, превращая дар (у кого он есть, разумеется) в хобби или бизнес, равно как и любовь нынче превратилась в голый секс. Ну да ладно…

Бабушка разбиралась в травах, грибах и ягодах. А еще она иногда угадывала будущее. Она, например, знала, что соседского парня Васю убьют на войне – той, афганской. И не пошла на его свадьбу, сославшись на приступ радикулита. Я была совсем маленькая, но поняла, что бабушка обманула всех. И вдруг меня что-то словно толкнуло. «Бабушка, – спрашиваю, – а Ваську на войне убьют?» – «Типун тебе на язык! – замахала она руками. – Что ты мелешь, глупая?»

Свадьбу играли в июле, а в сентябре его убили. Тетя Аня кричала, не переставая, три дня. Молодая жена сидела потухшая, сложив руки на коленях. Бабушка сказала: «Убили сокола…»

Бабушка прошла войну. Она медсестрой ездила за фронтом в санитарном поезде, подбирала раненых. На крышах вагонов были нарисованы громадные красные кресты, специально для авиации. Немцы бомбили санитарные вагоны с красными крестами, презирая женевские конвенции девятнадцатого года. Человеческое сообщество придумало конвенции о правилах ведения войн, обращении с военнопленными и гражданским населением в зонах конфликта, но не создало ни одного серьезного документа, запрещающего войну. Видимо, понимая его бесполезность или полагая, что войны нужны. Когда налетали, завывая, немецкие самолеты, поезд останавливался. Из него, матерясь, ковыляя и прыгая на одной ноге, цепляясь за поручни и ступеньки, помогая себе костылями, выбирались ходячие раненые. Санитары и врачи тащили лежачих. Бабушка забивалась под первый попавшийся куст, прикрывая голову руками, врастая в землю. Каждая бомба, со свистом рассекая воздух, летела прямо на нее. Об этом вспоминает всякий, кто попадал в бомбежку, – каждая бомба летит на тебя, и нет спасения. На войне как на войне, там убивают. Но бомбить санитарные поезда – последнее дело. Этого бабушка не простила немцам и не забыла. На войне погиб ее муж, первый, с которым она и не жила почти, и два брата. Один под Харьковом, другой – при бомбежке военного аэродрома под Москвой. Он был летчиком-инструктором, войны и не нюхал. «Судьба», – говорила бабушка. Бабушка не верила в бога. Ни в бога, ни в черта. А только в судьбу.

Я не знаю, где моя мать. Я не помню ее, а бабушка никогда о ней не говорила. На вопросы соседей кратко отвечала: «На Севере с мужем». Как я понимаю, если моя мать действительно существовала, то ее «северный муж» вовсе мне не отец. Я не помню, чтобы предпринимались какие-то попытки забрать меня у бабушки, какой-то шум по этому поводу. Не было попыток. Я всегда жила с бабушкой, никогда не задумываясь о той, что меня родила, и, видимо, была ей совсем не нужна.

Детство мое можно считать безоблачным. Вместе со звонкой дворовой детворой я бегала босиком под теплыми струями короткого летнего дождя, дралась, влюблялась, лазила по деревьям, шила платья куклам. И еще собирала травы с бабушкой. Мы сушили их, подвешивая пучками на веревках, протянутых на кухне и в комнате – на дверях, люстре, по стенам. У нас была одна большая комната. Вороха трав лежали на подоконнике и на простыне, расстеленной на полу. Густой травяной дух, такой сильный, что трудно было дышать, стоял тогда в квартире, несмотря на открытые настежь окна. Мята, мелисса, чабрец, тысячелистник, шалфей, крапива, дикая мальва, пижма…

Сначала мы жили втроем. Дедушку я помню, конечно, но не очень – так, всплывают какие-то картинки, не связанные с остальным в одно целое. Он умер, когда мне было девять. Дедушка сидел у стола, читал газету или смотрел телевизор, всегда только новости. Или медленно гулял по двору в форменной фуражке, заложив руки за спину. Рядом, на другом стуле, сидел его друг Петя – большой яркий петух, дедов любимец. Когда дед вставал на минутку со своего места, воды попить или еще куда-нибудь, Петя тут же плюхался на плоскую синюю подушечку, хранящую дедово тепло, распускал крылья и закатывал глаза от удовольствия. Дед возвращался и, умиленный, говорил Пете: «Ах, ты ж мастачок!» Что такое «мастачок», я не знала. И никогда больше не слышала этого слова ни от кого другого. Потом дед звал бабушку. «Маня! – кричал он. – Иди сюда! Ну, ты посмотри, что делает! Забери, мне еще газету читать!» И стоял и ждал, пока не придет бабушка и не спихнет Петю со стула. Поэтому Петя ее боялся и не любил, а деда обожал. Хотя бабушка его кормила.

Дед был железнодорожником, проездил всю жизнь в поездах дальнего следования главным кондуктором, кажется, даже бывал за границей. Человек буквы, коммунист, из тех, старых, настоящих, а не карьеристов, абсолютно беспомощный в домашних делах. Разогреть суп или картошку для него было непосильной задачей, и он скорее помер бы с голоду, чем стал возиться с кастрюлями.