Шаги по...

Теперь думаю, километры – не километры, а немало батька этих палок-то стёр да поносил.

Да и дядя Вася потом видеть стал. Но плохо. Очки у него были…  Друг мой – Федька, помню, стырит у него…, а мы давай «солнышком выжигать» через них. Толстые такие. Бывало, смотрит на тебя, а в очках один зрачок…  Малый был – боялся даже. Потом привык. Добрый он был. В конторе работал бухгалтером. Наверное, нельзя было для глаз-то?.. А кем можно было тогда быть-то?  Я-то родился, батя еще с костылем, правда – одним, ходил, а дядя Василий уже в очках.

Вот они и дружили!..

...После смерти дяди Васи… на день девятый, мы узнали, что батю-то нашего он на себе из окружения-то вытащил. Запретил он бате при жизни рассказывать. А батя, собрал нас всех своих, да пацанов и девок дяди Василия, нас –   значит, всех, и рассказал.

Миной их тогда накрыло, а может снарядом. Одной –  обоих. Бате ноги посекло, а дядьке глаза. Да и контузило, наверное, обоих. Только пришли когда они в себя, тихо было. А может и не было… Может глухие были оба. Кто его знает?  А тогда что? На солнышко иди. Другой дороги нет. Два дня шли. Плакали от боли, а вышли.

… Ну, в смысле, дядя Василий батю нес, а тот дорогу показывал, чтоб, значит, деревья там, ямы обойти… Одним словом: дорогу указывал…  Вышли.

В госпиталь обоих. Врач-то тогда и сказал, что дяде Василию  нельзя было тяжелого поднимать… А батя-то у меня посправнее меня был-то…

… Вот, значит, батя-то всю жизнь и казнился, что, значит,  дядька-то плохо видел…

Вот он на девятый день и рассказал нам всем всё.

… Мамка, правда, его всегда одёргивала: «Вам с Васькой ничего не мешало! И за девками бегать не надо было, сами шли, и на ощупь у вас всё неплохо получалось. Вся деревня –  братья да сестры. Да ещё и по соседним деревням родни не сосчитать…»

…Это она к тому, что из мужиков-то они только и остались тогда…

Может, что и было. Что им там было-то, по двадцать с небольшим. Самый возраст.

Потом, правда,  вернулись мужики. Но все такие же… У кого, что…

…Мы-то, вот, с Федькой – не братья. Это, уж, точно…

Да у нас и не разберешь теперь, кто, где. Моя младшая за Федькиного среднего замуж вышла. Его Машка, за моего Володьку. Нас у батьки пятеро было, у дяди Василия –  шестеро. А есть ведь в деревне и  по семеро. Все переплелось. Не знаешь, где кто. Одним жгутом жизнь всех заплела. Всех!

Сергей встал, подбросил в костёр дров, поправил его.

–  Приплывет, Федька-то… Освободится и приплывет. Он это место знает, найдет…

...Дела, наверное? Освободится и приплывёт… Лодка у него справная, мотор новый. Приплывёт… Приплывет!..

Сергей стоял неподвижно и смотрел на реку.

В осеннем заходящем солнце его неподвижная фигура казалась бронзовой.

Пахом и вселенная

Что это были инопланетяне – сомнений не было, потому, что тарелка аккуратно поискала место для посадки, потушила свои желтые огни и плавно села на полянку, которая вдавалась в опушку леса, практически вырубленного за эти годы «черными лесорубами».

«Наши бы прохреначили просеку до самой Подгузки», – удовлетворенный своей проницательностью, подумал дед Пахом.

Свернув с дороги в эту самую Подгузку, по которой он шел,  направился к диску прямо по заросшему полю.

От тарелки пахнуло теплом и каким-то спокойствием.

«Как от коровы.  …Ладно скроена. Сварщики у них добрые», – подумал Пахом, пнув одну из ног. Увидев ровный аккуратный след шва, поковырял его ногтем: «Не иначе, как из титана».

Обошел  вокруг,  под брюхом лег на землю, стараясь разглядеть где у них стыки с дверью, которая, по его разуменью, должна быть где-то там. Их «на глаз» заметно не было, но был виден слегка серый квадрат, очерченный узкой полоской.

«Кому нарисовали? Кто видит?» – думал Пахом, лежа на спине и разглядывая живот тарелки.

Вдруг откуда-то пришло: «Если нагар, при проходе через плотные слои атмосферы на месте неровностей, то, какого хрена все болтают, что передвигается с немыслимой скоростью? При этой – немыслимой скорости и наличии выпуклостей все сгорит нахрен в плотных слоях атмосферы. А что не сгорит здесь – сотрет там космической пылью, как наждаком. Маскируются…» – рассудил про себя дед и вспомнил журнал «Наука и жизнь», которым он когда-то зачитывался, когда почтальоном была ещё Люська.

«Вот ведь не лень ей было, хоть жара, хоть стужа, в сапогах ходить? Ножки ровненькие. По кой сапоги на таких?..

…Можа, у них несколько режимов-скоростей.  А можа, – как амфибия?.. Огнем-то что-то слабо плевалась когда садилась.  Не в огне, наверняка, дело…

И цвет-то у него какой-то несерьёзный – так для острастки более.  Фейерверка больше, чем делов.  А, можа, огонь и не при делах к движку-то?.. Можа, территорию просто дезинфицировала перед тем, как присесть?..»

Пахом развернулся и понюхал землю. Земля пахла землей и ещё чем-то давно забытым.

«Да и характер у неё был легкий. Вот ведь увез, басурман, из деревни… Как облако тенью прошлось по деревне. Была и нету. Как жизнь сложилась на чужбине?

...А, можа, эта самая посудина и ни при чем? Бутафория одна. Дела…»