Шакарим

Скорбя о смерти брата, Шакарим писал одно за другим стихотворения, словно предчувствуя те апокалипсические потрясения, которые должны были произойти в ближайшие годы. Не случайно именно в ту пору — еще кровоточащей боли утраты — поэт предрекал сородичам тяжкую судьбу, о чем можно судить по стихотворению «Все еще несчастный казах». Всматриваясь в мрак окружающей действительности, Шакарим тосковал о том, что нет у казаха «возводимых им городов, и нет ученых сынов», нет у него «крепких основ» ни в искусстве, ни в знаниях, «с рыцарями тоже беда».

Сосредоточив свое внимание на проблемах национальной духовной жизни, Шакарим резко обличает ограниченный круг философии жизни общества, что определимо как бахвальство, безалаберность, безволие:

Нет величья, сколь ни смотри,
Внешне — шик, но пусто внутри.
Кто бы пекся о молодых? —
Нет такой фигуры, не жди.

Глаз сметливых нет у него,

В рассужденьях нет своего.
У казаха в нынешний день
Имя есть, но нет его самого.

Все исправить времени нет,

Не оставлен даже просвет.
Столь безвольного, как казах,
Просто не видал белый свет.

Исходный критический взгляд поэта обусловлен индивидуальным опытом собственной жизни и обеспокоенностью за судьбу совсем уж простого в своей беспросветности народа, живущего без рыцаря, лидера и воли к осмысленному существованию.

Сострадательное отношение к казахам было у Шакарима, можно сказать, в крови. Доброту и милосердие он вобрал от родителей, неустанно прививал детям. Ахат писал:

«На всю жизнь запомнил случай, когда в 16 лет отец отругал меня.

Возле нашего большого аула было два озера: в одном — вода, в другом — одна грязь. Между этими озерами шла узкая дорога. Когда шли дожди, по ней из-за грязи невозможно было пройти.

И вот как-то я шел из долины и увидел на этой дороге старика, у которого верблюд, навьюченный двумя мешками зерна, увяз в грязи. Старик оставил мешки, а верблюда вывел на сухое место, потом вызволил один мешок, дотащил до верблюда. В этот момент я приблизился к нему, и старик попросил: «Сынок, я подниму мешок на верблюда, ты попридержи его, пока схожу за другим». Я пропустил его слова мимо ушей и пошел дальше. Добрался до большого аула. Чуть позже пошел в аул, вставший сегодня на речке Ший, увидел отца у рабочей юрты. Я хотел пройти к своей юрте, но отец окликнул: «Подойди сюда». Я вошел к нему и увидел старца, с которым давеча столкнулся. Отец спросил: «Ты не встречал сегодня этого аксакала?»

Мне было мучительно трудно сказать: «Встречал», — потому что отец сильно ругался. «Кто тебя этому научил? Ты сам не будешь таким, как этот аксакал? Что это такое? Негодник!» Говорил еще другие слова, от которых мне было больно на душе, но не бил, не выражался. Он не знал в жизни скверных слов. Но лучше бы побил. Слова его холодом легли на сердце.

«Пусть это будет последняя твоя невнимательность», — сказал он напоследок».