Шаляпин

В сцене прощания с сыном умирающий Борис Годунов лежит в кресле. Он напрягает последние усилия, чтобы приподняться и обнять сына, но сил нет. Зритель чувствует, что еще недавно мощное тело сломлено; теперь оно дрябло и безвольно. Идет первая фраза: «Прощай, мой сын, умираю…» И неожиданно для привычного восприятия шаляпинского голоса, он вдруг звучит совершенно тускло, в нем, так сказать, не чувствуется басовой природы, со сцены едва доносится бескрасочный, немужественный голос. Но сила ненависти побеждает бессилие тела: «Не вверяйся наветам бояр крамольных», — на этих словах звук снова приобретает былую силу и наполненность, перед нами прежний Борис. Но напряжения воли хватает лишь на мгновение: силы оставляют умирающего, и голос его опять подавляет своей тусклостью, он становится едва слышимым.

Искусство пения Шаляпина нечто отличное от общепринятого представления об этом искусстве. Шаляпин никогда не думал о самоценности вокала, он искал возможностей для фразировки, тонкой, умной и верной, будучи убежденным, что только благодаря фразировке, то есть образности, голос певца действует на слушателя. Вот почему Шаляпин сплошь да рядом достигал исключительного воздействия тем, что как бы гасил звучность, хотя экспрессивность едва звучащего голоса при этом оказывалась неизмеримо большей, чем forte-fortissimo иного подмастерья из певческого цеха.

Пение Шаляпина — искусство интонаций, множественности тембров. Вот почему его голос воспринимался то юным, то старческим, то героическим, то буффонно-характерным. Пение Шаляпина — великое искусство актерского перевоплощения.

Эта особенность вокальной техники Шаляпина теснейшим образом связана с другой чертой его певческого дарования. Шаляпин — певец, обладавший не только безупречной, но и какой-то сверхъестественной дикцией. Пожалуй, дикция как средство донесения слова, смысла, содержания составляет одну из основных черт Шаляпина-певца. Для того чтобы быть услышанным, Шаляпину вовсе не нужно было петь громко. Он и в шепоте доносил фразу, и, произнесенная едва слышно, она все же воспринималась как фраза кульминационная.

Чтобы подчеркнуть смысловую сторону музыкальной фразы, Шаляпин распределял силу звука таким образом, чтобы не громкостью, а дикционной выразительностью выделять то, что должно усилить восприятие образа. Можно почувствовать, что в несении слова-мелодии Шаляпин как бы действовал приемами драматического актера: интонационная сторона его исполнения и чередование силы звука были направлены к тому, чтобы уточнить смысловую ткань партии.

Впрочем, самое слово «дикция» не вполне исчерпывающе передает сущность дикционной особенности Шаляпина-певца. В обычном понимании безупречная дикция считается чем-то обязательно присущим настоящему певцу и тем более оперному.

Если под дикцией понимать только четкость произнесения букв и слогов, ясную артикуляцию и т. п., то эти качества, имеющиеся у многих певцов и бесспорно свойственные и Шаляпину, не дают еще представления о том, чем была дикция Шаляпина. Она не была ремесленным достоинством или просто вежливостью актера, как определил ее великий французский артист Коклен, а особым качеством, при котором певец стремился не только точно и явственно передать слово, но и донести через это с ясностью произнесенное, выпетое слово характер действующего лица и его настроение, его национальные черты.

Известный оперный артист П. М. Журавленко следующим образом характеризовал роль дикции в искусстве Шаляпина.

«Дикция Шаляпина… приобрела высокий стиль музыкальной декламации. У него прежде всего искусно звучала каждая отшлифованная буква, каждый слог и в целом каждое слово в строжайшем его смысловом значении, — красиво, музыкально и психологически гармонично. У Шаляпина не было ни одной буквы алфавита, которая хоть в малой степени как-то уродливо или неправильно произносилась. Отсюда брала начало совершенная шаляпинская техника дикции. Прекрасно спетая музыка о любви, ненависти, радости — трогала своим искусством, но не меньше трогала и чудеснейшая гамма чувств, психологических нюансов в смысловых интонациях».