Шаляпин

«Ему органически необходимо было ощущать хотя бы в основных существенных моментах партии соответствие интонационного содержания музыки образу в целом, в его человечески-психическом и бытовом, жанровом, историческом и, наконец, в его пластическом облике […]. Но порой Шаляпина так пленяли образ и роль в интонационно „беспорядочных и разрозненных“ или формально безразличных оперных произведениях, что все силы своего таланта и прямо-таки художественно-ремесленного упорства он кидал на обработку капризного или вялого, „хладнокровного“ звукового материала, чтобы сделать его глубоко-осмысленным и драматически гибким».

Это замечание относится и к партии Дон Кихота. Шаляпин, после своего первого увлечения будущей оперой, скоро стал понимать, с каким посредственным оперным материалом он имеет дело, но перед ним был другой источник вдохновения — Сервантес.

Анри Кен, сочинявший либретто к опере, извратил основные мотивы романа Сервантеса. В частности, Дульцинея обращена у него в роскошную куртизанку, и трогательная прелесть подмены образа Альдонсы вымышленным миражем прекрасной дамы Дульцинеи Тобосской полностью уничтожена. Из «Дон Кихота» Сервантеса заимствованы лишь отдельные части, и в обезображенную, уродливую сюжетную схему втиснут великий образ странствующего рыцаря. Несмотря на это, Дон Кихот, созданный Шаляпиным, — одна из крупнейших его побед.

Дон Кихот впервые появляется среди шумной насмешливой толпы на своем Россинанте в сопровождении верного слуги, намереваясь спеть серенаду у балкона прекрасной дамы. Он не замечает насмешек окружающих, лицо и весь облик его полны значительности и торжественности, он выполняет важный рыцарский обряд. Этот предстоящий обряд так захватывает его воображение, что будничное не доходит до сознания. И зрительный зал с первого мгновения проникается чувством тепла и любви к трогательному чудаку, фантастическому служителю рыцарской абстрактной мечты.

Появляется Дульцинея. Она, полушутя, полуиздеваясь, обращается к Дон Кихоту с просьбой вернуть ей похищенное разбойниками ожерелье, обещая за это рыцарю награду.

Дон Кихот мгновенно преображается. Он наполнен перехлестывающим через край энтузиазмом. Меняется даже его голос, в котором теперь звучит металл. Его приказания, даваемые Санчо Пансо, приказания истинного рыцаря и властного господина. Немощность, которую зритель заметил в первый момент, исчезает. Перед нами не дряхлый старик, а неустрашимый рыцарь. Контраст между внешним обликом и поведением подчеркивается контрастом между телом и духом.

Когда спустя короткое время Дон Кихот остается наедине со своим слугой и велит ему уснуть, Шаляпин играет сцену, исполненную трогательности и выразительности: Дон Кихот на страже. Он опирается на копье. Он убежден, что выстоит. Но усталость старческого тела сильнее мощи духа, — сон охватывает его, голова склоняется, он слабеет, становится жалким, он никнет, дремлет. Перед нами — старик.

Мы переносимся в стан разбойников. Рыцарь в плену, избит, у него отнято вооружение, но теперь побеждает дух, и Дон Кихот сокрушает разбойников силой своего морального превосходства. Внешне он невозмутим. Спокоен голос. Речь, обращенная к разбойникам, — своего рода проповедь благородства и честности. Какой контраст между немощным телом и поведением героя! Нравственное превосходство над толпой разбойников обеспечивает рыцарю победу в неравном поединке. Разбойники пристыжены. Они возвращают ему ожерелье Дульцинеи.

Дон Кихот возвращается к ней как счастливый победитель. Он словно стал моложе, в его фигуре — торжественная приподнятость, даже походка у него иная. И когда он скромно и сдержанно вручает Дульцинее ожерелье, душа рыцаря ликует в предчувствии грядущего блаженства.

Дульцинея одаряет его поцелуем. Он счастлив. Его ждет награда, какая не снилась никому в мире. Но это минутное самообольщение. Дульцинея иронически объясняет рыцарю, что не может стать женою старика. Сон кончился. Дон Кихот отшатывается, в глазах его испуг, он растерян, безмолвно шепчут что-то губы…

Но он овладевает собой. Он торжественно благодарит Дульцинею и уходит. Он пытается идти, но ноги не повинуются. Перед нами опять старик, еще более одряхлевший, еще более трогательный и непереносимо жалкий. Он едва передвигает ноги, последние силы оставляют его. Все рухнуло. Дон Кихот пробудился от грез.