Шаляпин

Происходить это, мне кажется, потому, что творчество Шаляпина - отнюдь не головное, не кабинетное. Он не может дать себе известное построение роли с тем, чтобы, заучив все детали, потом повторять их неизменно на каждом спектакле. Есть такой способ работы, причем, если актер очень талантлив, он всегда сумеет затушевать заученность, так что зритель и не заметит следов предварительного труда, затраченного на воспроизведение типа. И, тем не менее, зритель, достаточно внимательный, всегда будет в состоянии предвидеть, какой у актера последует жест, какое он сейчас сделает движение, как скажет ту или другую фразу у Шаляпина нельзя ничего предвидеть заранее. Он сам не знает наперед, что у него выйдет. В общих чертах-да, но в частностях, которые именно у него имеют бесконечную прелесть, -никогда. Иногда им овладевает такой подъем, его голос звучит с такой яркой выразительностью, которые не могут не быть внезапными. Проявление чувства, как и пластика тела, рождается тут же, на сцене. Творчество происходить на наших глазах, перед нами совершается некое чудо: возникновение художественного образа, во всей его гармонической целокупности, из пламени вдохновения, горящего в художнике. И так как творческие силы, заложенные в Шаляпине, огромны, так как огонь вдохновения рождается в нем с божественной легкостью, то наше восхищение, наше любование всегда новы. Сила впечатления может быть большей или меньшей, это зависит от материала роли, но великое искусство всегда перед нами, с его таинственными высотами и непостижимой глубиной.

“ФАУСТ” ГУНО

Быть может, ни над какими другими ролями Шаляпин не работал так много, так мучительно, как над своими двумя Мефистофелями-в опере Бойто и в опере Гуно. Совершенство образа, созданного им в опере Гуно, представляется особенно замечательным, если принять во внимание тот разлад, который неизбежно возникает в ум всякого талантливого артиста при сопоставлении текста великой поэмы, текста либретто и музыки. Шаляпин до такой степени разрушил прежний трафарет роли, что возврат к нему теперь уже немыслим; остается только добросовестно следовать по пути, намеченному великим артистом.

Оперная сцена не знает большего шаблона, чем тот, в который отлилось исполнение роли Мефистофеля артистами всех национальностей, - обстоятельство тем более удивительное, что в оперной литературе немного найдется ролей, представляющих такой благодарный материал и дающих такой полный простор для толкования их вдумчивым и талантливым артистом. И, тем не мене, именно тут-то и выработался невероятнейший шаблон, повторенный десятки тысяч раз. С тех пор, как кто-то, неизвестно-кто именно, придумал этот грим: острую бородку, усы шилом кверху и брови строго параллельно усам, -он вошел в повсеместное употребление и опошлился в степени неимоверной. Неинтересно стало глядеть на Мефистофеля при его первом появлении, когда знаешь наперед до мелочей, каким он выскочит из люка. Самый костюм его всегда был утомительно однообразен и нисколько не художествен. Разница была лишь в том, что один “бас” выйдет в красном шелке при черном плаще, а другой-в черном бархате при красном плаще. Но оба непременно в изобилии украсят себя золотыми позументами. Вот и вся “стильность”.

В дни своей юности, а пору пребывания в Панаевском театре, Шаляпин отдал дань и усам шилом и красному цвету с позументами. Но чем выше росла его художественная самобытность, тем он все резче и дальше уходил от шаблонного исполнения роли Мефистофеля. Огромный прогресс был уже в мамонтовскую эпоху. Не удовлетворяясь достигнутым тогда, Шаляпин неустанно продолжал изменять и дополнять творимый им образ, пока не напал на нечто вполне законченное. Не осталось и намека на трафарет. Никаких усов шилом и раскосых бровей, придававших чертам Мефистофеля какую-то весьма мелкую геометрическую определенность, что-то даже ограниченное, тогда как тут нужно именно то, что дает Шаляпин, т. е. некоторая неопределенность черт и возможно большее отрешение от исторической почвы. Нет никакой надобности играть Мефистофеля с лицом типичным для XVI века, хотя бы действе поэмы и разыгрывалось именно а этом столетии, потому что всякая внешняя типичность, порожденная местными условиями, есть явление преходящее, а Мефистофель - вечен; для него может меняться обстановка и одежда, как часть этой обстановки, но лицо его остается неизменным во времени, неся на себе печать веков, пронесшихся над мирозданием. Соответственно с этим, оно должно быть старым, не старческим, а старым от умудренности, когда уже все постигнуто, все пройдено и ничто уже не ново.