Шаляпин

Исполняя эту строфу, Шаляпин окончательно становится каким-то таинственным, страшным существом, которое неизвестно откуда взялось и бросает людям в лицо такие истины, что кровь застывает в жилах. Этот красный незнакомец заставляет вас забыть, что перед вами опера, что сочинил ее Гуно и что вообще все это “нарочно”. И когда он оканчивает свою песнь и снова в прежней позе прислоняется к столу, с той же вызывающей улыбкой оглядывая разношерстную толпу горожан, солдат, студентов, вы сами. зритель, спокойно сидящий в кресле с голубой плюшевой обивкой, искренне разделяете их недоумение: “Ну, песня странная твоя”.

А тем временем Мефистофель, оставив в стороне серьезные речи, принимается шутить и веселиться, сыплет направо и налево самыми плачевными предсказаниями, все это с непринужденным видом и насмешливой улыбкой, вертится с необыкновенной подвижностью по всей площади, проделывает ловкий фокус с бочонком, с наглым видом задирает Валентина и, когда тот обнажает против него оружие, ударом своего меча ломает его меч, стремительно очерчивает вокруг себя магическое заклятие и замирает под его защитой, гордый сознанием своего могущества. Но и в кругу заклятия его настигает неприятность: противники догадались, с кем имеют дело, и направили против него крестообразные рукояти своих мечей. Этого дьявол вытерпеть не может; креста, ладана, святых молитв он не переносит. И посмотрите, что сделалось с Мефистофелем от одного только взгляда на кресты. Бежать ему непристойно, потому что он не какой ни будь мелкий бес, которому достаточно сказать: “Аминь, аминь, рассыпься! ” - и он бросится наутек; нет, ему надлежит выдержать испытание, во всяком случае, с полным достоинством. И вот он замер на месте; тело судорожно застыло; обнаженная шпага концом своим уперта в землю; левая рука с конвульсивно сжатыми пальцами тихо движется вдоль корпуса, а лицо… о, посмотрите на лицо! Сатанинская злоба исказила его черты, рот то искривляется из стороны в сторону, то открывается, то закрывается, глаза сверкают, по лицу пробегают зловещие тени, и вы чувствуете, какое невыразимое мучение причиняет дьяволу сознание, что он, всемогущий, который только что в кабинете Фауста иронически бросил ему: “Не веришь ты, что я всесилен?”-стоит теперь перед этими людьми жалкий, униженный и беспомощный. Вся эта сцена проводится с величайшей экономией жеста, идя совершенно в разрезе с тем, что привыкли видеть у исполнителей той же роли. Но зато каким же облегчением, злорадством и скрытой угрозой веет от его фразы: “Увидимся мы скоро, прощайте, господа”, которую он бросает вслед своим мучителям, убравшимся, наконец, вон и спрятавшим свои кресты. Он вкладывает свой меч в ножны, оправляется, делает удивительно ловкий, пластичный поворот и совершенно непринужденно встречает вопрос появившегося Фауста: “Что с тобой?”. Затем спокойно усаживается на стул и заявляет с необыкновенным выражением в голосе: “Ее чистота нам мешает, ей небо свой покров дает”, - дескать, сам понимаешь, что я могу против неба, устрой так, чтобы небо отступилось, и она будет наша. Но с Фаустом теперь не сговоришься, к нему “возвратилась веселая юность”, а в этом состоянии люди не склонны выслушивать резоны. “Моею быть должна! Слышишь? Иль покину тебя! “. Здесь надо слышать реплику, которую он подает Фаусту в ответ на эту угрозу:

“О, нет, не желал бы я, почтеннейший мой доктор, расставаться с вами, я вами дорожу”.

Она полна исключительной выразительности и удивительной смеси разнообразнейших оттенков. При словах-“О, нет”, чувствуется легкая тревога: в самом деле, как бы не ускользнул; “почтеннейший мой доктор”-очаровательная смесь внешнего уважения с очень плохо скрытой иронией; и, наконец, -“я вами дорожу” опять показывает что для него личность Фауста не безразлична.

В дальнейшем ходе действия-чрезвычайно комична его забава с Зибелем, когда он, с необыкновенно пластичной ловкостью, крутит непрошенного соперника по всей сцене, вмешивая его в толпу танцующих.