Шаляпин в «Мефистофеле»

– Намъ всѣмъ стыдно, – стыдно было читать его письмо. Мы не артисты, мы ремесленники. Мы покупаемъ себѣ аплодисменты, мы посылаемъ телеграммы о купленныхъ рецензіяхъ въ театральныя газеты и платимъ за ихъ помѣщенье. И затѣмъ радуемся купленнымъ отчетамъ о купленныхъ аплодисментахъ. Это глупо. Мы дураки. Этимъ мы, артисты, художники, поставили себя въ зависимость, въ полную зависимость отъ шайки негодяевъ въ желтыхъ перчаткахъ. Они наши повелители, – мы ихъ рабы. Они держатъ въ рукахъ нашъ успѣхъ, нашу карьеру, судьбу, всю нашу жизнь. Это унизительно, позорно, нестерпимо. Но зачѣмъ же кидать намъ въ лицо это оскорбленіе? Зачѣмъ одному выступать и кричать: «Я не таковъ. Видите, я не подчиняюсь. Не подчиняйтесь и вы!» Когда безъ этого нельзя! Поймите, нельзя! Это такъ, это заведено, это вошло въ плоть и кровь. Этому и посильнѣе насъ люди подчинялись. Подчинялись богатыри, колоссы искусства.

– Этому вашему Скіаляпино хорошо. Ему свернутъ здѣсь голову, освищутъ, не дадутъ пѣть, – онъ сѣлъ и уѣхалъ назадъ къ себѣ. А намъ оставаться здѣсь, жить здѣсь. Мы не можемъ поступать такъ. Нечего намъ и кидать въ лицо оскорбленіе: «Вы покупаете аплодисменты! Вы въ рабствѣ у шайки негодяевъ!»

– Да и что докажетъ вашъ Скіаляпино? Лишній разъ всемогущество шайки джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ! Они покажутъ, что значитъ итти противъ нихъ! Надолго, навсегда отобьютъ охоту у всѣхъ! Вотъ вамъ и результатъ!

Эти горячія возраженія сыпались со всѣхъ сторонъ.

– Но публика? Но общественное мнѣніе? – вопіялъ я.

– Ха-ха-ха! Публика!

– Ха-ха-ха! Общественное мнѣніе.

– Публика возмущена!

– Публика?! Возмущена?!

– Онъ оскорбилъ нашихъ итальянскихъ артистовъ, сказавъ, что они покупаютъ аплодисменты!

– Общественное мнѣніе говоритъ: не хочешь подчиняться существующимъ обычаямъ, – не иди на сцену! Всѣ подчиняются, что жъ ты за исключеніе такое? И подчиняются, и имѣютъ успѣхъ, и отличные артисты! Всякая профессія имѣетъ свои неудобства, съ которыми надо мириться. И адвокатъ говоритъ: «И у меня есть въ профессіи свои неудобства. Но подчиняюсь же я, не ору во все горло!» И докторъ, и инженеръ, и всѣ.

– Но неужели же никто, господа, – никто не сочувствуетъ?

– Сочувствовать! Въ душѣ-то всѣ сочувствуютъ. Но такія вещи, какія сказалъ, сдѣлалъ вашъ Скіаляпино, – не говорятся, не дѣлаются.

– Онъ поплатится!

И они всѣ жалѣли Шаляпина:

– Этому смѣльчаку свернутъ голову!

* * *

Мнѣ страшно, – прямо страшно было, когда я входилъ въ театръ.

Сейчасъ…

Кругомъ я видѣлъ знакомыя лица артистовъ. Шефъ клаки, безукоризненно одѣтый, съ сіяющимъ видомъ именинника, перелеталъ отъ одной группы какихъ-то подозрительныхъ субъектовъ къ другой и шушукался.

Словно полководецъ отдавалъ послѣднія распоряженія передъ боемъ.

Вотъ сейчасъ я увижу проявленіе «націонализма» и «патріотарства», которыя такъ часто и горячо проповѣдуются у насъ.

Но почувствую это торжество на своей шкурѣ.

На русскомъ.

Русскаго артиста освищутъ, ошикаютъ за то только, что онъ русскій.

И я всей болью души почувствую, что за фальшивая монета патріотизма, это – патріотарство. Что за несправедливость, что за возмущающая душу поддѣлка національнаго чувства этотъ «націонализмъ».

Я входилъ въ итальянское собраніе, которое сейчасъ казнитъ иностраннаго артиста только за то, что онъ русскій.

Какая нелѣпая стѣна ставится между артистомъ, талантомъ, геніемъ и публикой!

Какъ испорчено, испакощено даже одно изъ лучшихъ наслажденій жизни – наслажденіе чистымъ искусствомъ.

Какъ ужасно чувствовать себя чужимъ среди людей, не желающихъ видѣть въ человѣкѣ просто человѣка.

Всѣ кругомъ казались мнѣ нелѣпыми, дикими, опьяненными, пьяными.

Какъ они не могутъ понять такой простой истины? Шаляпинъ – человѣкъ, артистъ. Суди его какъ просто человѣка, артиста.

Какъ можно собраться казнить его за то, что:

– Онъ – русскій!

Только за это.

Я въ первый разъ въ жизни чувствовалъ себя «иностранцемъ», чужимъ.

Все былъ русскій и вдругъ сдѣлался иностранецъ.

Въ театръ было пріятно итти такъ же, какъ на казнь.

Я знаю, какъ «казнятъ» въ итальянскихъ театрахъ.

Свистъ, – нельзя услышать ни одной ноты.

На сцену летитъ – что попадетъ подъ руку.

Кошачье мяуканье, собачій вой. Крики:

– Долой!

– Вонъ его!

– Собака!

* * *

Повторять объ успѣхѣ значило бы повторять то, что извѣстно всѣмъ.

Дирижеръ г. Тосканини наклонилъ палочку въ сторону Шаляпина.

Шаляпинъ не вступаетъ.

Дирижеръ снова указываетъ вступленіе.

Шаляпинъ не вступаетъ.

Всѣ въ недоумѣніи. Всѣ ждутъ. Всѣ «приготовились».

Дирижеръ въ третій разъ показываетъ вступленіе.

И по чудному театру «Scala», – съ его единственнымъ, божественнымъ резонансомъ, – расплывается мягкая, бархатная могучая нота красавца-баса.

– Ave Signor[6]!

– А-а-а! – проносится изумленное по театру.

Мефистофель кончилъ прологъ. Тосканини идетъ дальше. Но громовые аккорды оркестра потонули въ ревѣ:

– Скіаляпино!

Шаляпина, оглушеннаго этимъ ураганомъ, не соображающаго еще, что же это дѣлается, что за ревъ, что за крики, – выталкиваютъ на сцену.

– Идите! Идите! Кланяйтесь!

Режиссеръ въ недоумѣніи разводитъ руками:

– Прервали симфонію! Этого никогда еще не было въ «Scala»!