Шалопаи

В декабре на область обрушились аномальные, за сорок градусов, морозы. Деревья, дома, тротуары стояли заиндевелые. Малейшее колыхание воздуха обжигало горло. Лица обматывали шерстяными шарфами. Модницы вспомнили о вязаных «трубах». Согревались собственным паром изо рта. Его пускали вверх, на нос, и вновь зарывались в шерсть – для следующего глотка. Очкарики бродили в запотевших стеклах едва не на ощупь. Носы, уши, пальцы подмерзали прежде, чем их владельцы успевали добежать до остановки и вскочить в вымерзший трамвай или троллейбус. Схватился в давке голой рукой за поручень – оставил кусок кожи. Добравшись до помещений, ещё долго оттирали уши, горяченные стаканы с кипятком обхватывали сразу двумя руками.

Туго приходилось горожанам. Но куда тяжелее мороз переносился в селеньях. Зима выдалась малоснежная, и мороз прожёг землю на несколько метров. По ночам температура вовсе опускалась до немыслимых сорока пяти. Избы выстужались за час-два. Стремясь удержать тепло, печи топили яростно, подкидывая поленья – без счёту и без разбора. Старые, рассыпающиеся, щелястые печи дымили, наполняя помещения углекислотой. Из печи сыпали искры, то и дело перелетая через металлические порожки. Согревались и спиртным. Упившись, засыпали. Часто, забыв закрыть заслонки. И либо, угорев, вовсе не просыпались, либо сгорали в огне. Гибли целыми семьями – вместе с детьми. Не проходило дня без жертв.

Зарельсовый райотдел милиции, обслуживавший территорию вокруг города, существовал в авральном режиме. Всякое утро начиналось с того, что дежурная опергруппа выезжала на очередной пожар – с трупами. Нередко таких ЧП случалось по нескольку за ночь. Наспех формировались дополнительные бригады. Порой всё следствие, угро и отделение госпожнадзора разъезжались на пожары. Возвращались в отдел к вечеру – злые, обмороженные, исстрадавшиеся от вида обугленных тел.

Прочие неотложные дела откладывались. «Горели» следственные и арестантские сроки. Лёвушка Алексеев, усилиями пробивной жены назначенный перед пенсией и.о. начальника районного следствия, с ловкостью фокусника тасовал подчинённых. Если не оставалось резерва, выпивал внеплановых полчекушки и ехал сам.

Утром, около девяти, когда Клыш вошел в кабинет, Лёва как раз вернулся с очередного, ночного выезда. Краснющие слезящиеся глаза его уткнулись в свежее, только поступившее сообщение о новом происшествии. При виде Клыша сочувственно оттопырил нижнюю губу и перекинул сообщение на соседний стол: – По твою душу, дитятко.

Упреждая возражения, уточнил: – Трое наших уже в районе!.. Напасть какая-то! За одну ночь четвёртый пожар!

Клыш всё-таки попробовал поартачиться.

– У меня ж срок по арестантскому делу! – слабо напомнил он. – Может, пожарные без нас протокол составят?

Лёва, не пускаясь в спор, выудил из портфеля початую чекушку, взболтнул:

– Арестантское дело оставляй мне. Сам закончу!.. А не ехать нельзя.

– Трупы? – хмуро предположил Клыш.

– Вроде нет. Но не ехать нельзя, – вопреки традиции, Лёвушка приложился прямо из горлышка, рыгнул. – Колдовской терем сгорел!

Клыш осел:

– Так он же эмигрировал.

– Он-то, может, и эмигрировал, а терем остался, – озадаченно произнёс Лёвушка. Протянул чекушку. – Подзаправишься на дорожку?

Дверь распахнулась. Заглянул Окатов. Увидел бутылку. Повёл носом.

– Пил? – обратился он к Клышу.

– Ещё чего! – возмутился Лёвушка. – С каждым пацаном делиться, самому не хватит. Это я себе позволил. Видите, гарью надышался?.. Или лучше опять на больничный?

Окатов начальственно нахмурился, но препираться не стал, – не до того.

– Спехом в машину! – приказал он Клышу. Кивнул на окно, за которым в клубах парил на морозе дежурный уазик. Машины не глушились, – иначе можно было не завести. – Из облисполкома уж названивают. Управление культуры, видишь ли, планировало включить терем в список областных достопримечательностей. Затянули, заболтали, прошляпили. Теперь требуют доложить. Спохватились, охранители!

Даже неконфликтный Окатов не умел скрыть раздражения.

За авральные дни нахлебались все службы. Потому ехали молча. Дремал замнач розыска Фёдоров, лишь под утро вернувшийся с убийства. Отмалчивался Горюнов – новый участковый, назначенный вместо старика Смородина. Пожинспектор Петя Спиридонов и вовсе похрапывал. Петя был отменным работником и забубённым, не знающим удержу пьяницей. Осенью ему было объявлено последнее предупреждение. И вот уж три месяца он держался. Сам рвался на всякое происшествие. Работа отвлекала от главной страсти и главного страха в его жизни – водки.

За два километра до Чухраевки из-за леса показалось подножье холма. По мере того, как дорога поднималась в гору, открывался и весь широченный, облепленный домами, простроченный улицами холм. Наконец, из тумана проступила верхушка.

Общий вздох прошёл по салону. Кузьмич нажал на тормоза. Даже Саша Фёдоров, человек не сентиментальный, охнул:

– Ёш твою! Такого кенаря сгубили!