Шалопаи

– Знакомься, Данька, – предложил Робик. – Николай Рак. Бывший комбайнёр. Из глубинки, от сохи. Чистый, звонкий! В семнадцать отвёз стихи в Москву. Признали за будущего Есенина. Собрались даже книжицу издать. Предлагали в Москву, в Литинститут. По дурости поступил в пед, поближе к дому. Два года прошло – получите и распишитесь: хронический алкоголик. Хорошо хоть колоться не начал.

– А начал! – радостно сообщил Рак. – Как раз намедни Кучум кольнул. Только чего-то не разобрало.

Тяжко вздохнул:

– Заявление я в деканат подал на академический отпуск в связи с хроническим алкоголизмом. Ведь по закону – болезнь. А меня исключили. Теперь, должно, в Кувшиново к мамке вернусь, – с зябкой обречённостью сообщил он. – На трактор ново-заново сяду. Раньше-то земля-мать спасала. Как полагаешь?

Он подёргал за рукав Клыша, в котором угадал сочувствие, безысходно кивнул:

– Попробую всё-таки.

Тут же, кого-то увидев, сжал энергично кулачок и заплетающейся походкой побежал по лестнице вниз.

– Может, ещё и удастся сгоношить! – выкрикнул он на ходу.

Клыш озадаченно повёл шеей.

– Хорош экземпляр? То ли ещё будет! – Робик подтолкнул спутника локтем. – Такого паноптикума, гарантирую, не видел.

Кажется, он и впрямь ощущал себя Вергилием, ведущим Данте по кругам ада.

Комнату, в которую они шли, Данька определил без труда: именно из неё лилась песня да доносились громкие разудалые выкрики, торжествовавшие над притихшим общежитием.

– Он и есть. Самый что ни на есть «гадюшник», – в сладостном предвкушении пробормотал Робик.

Дверь была приоткрыта, и Клыш, ещё из коридора, среди сдвинутых в угол металлических кроватей разглядел стол, созданный как письменный, но давно, похоже, не знавший запаха чернил. Сейчас он был заставлен пустыми водочными бутылками, завален ломтями «сопливой» колбасы, несколькими банками вспоротых рыбных консервов, банками лечо, на колотой тарелке умирали объедки студня с воткнутыми «бычками». В самом центре стола посреди впитавшегося масляного пятна, присыпанного хлебными крошками, покачивался воткнутый в покорябанную полировку здоровенный тесак.

Баулин, без всякой надобности, с чувством долбанул по хлипкой двери ногой. Сидящие за столом встревоженно вскинули головы.

Их было трое. Три, можно сказать, богатыря на привале.

– А! Это ты, баклан? – расслышал, входя вслед за Робиком, Данька.

Робик загоготал.

– Знакомься, Даниил! – предложил он. – Мои друганы! Все равны как на подбор – негодяй к негодяю!

Пожал руку ближайшему, сухощавому татарину с выступающими скулами и быстрыми злыми глазами.

– Это хан Кучум, потомок Чингисхана, – представил он его. – Аспирант и гроза узбеков. Аспирант, правду сказать, аховый. Его Татарстан направил. Легковушку под это подарили. Так он всё больше в Москве извозом калымит. А вот насчёт диссера – на мёртвом приколе.

– Машину люблю, – подтвердил Кучум. – До винтика могу разобрать. Уж как просил в автомобильный направить. Ни в какую. Первый секретарь лично распорядился. Втемяшилось, чтоб свой кандидат. А я как раз из егонного рода. Не сделал, что сказано, считай, голова долой.

Он покрутил пустой стакан и тяжко, надрывно выдохнул.

– У него диссер по дружбе народов в СССР! – уточнил Робик для Даньки. – Я тебе говорил про двести узбеков? И всего четыре татарина на всю общагу. Так вот четыре татарина во главе с Кучумом – кстати, КМС по боксу – всё это узбекское чмо в страхе держат!.. Выводят по утрам человек по пять-десять и колотят, как по мешку… Остроумец Кучум называет это политзанятиями. Вот скажи нашему гостю, Кучум, как у тебя битие узбеков сочетается с интернализмом?

– Узбек не человек, – невозмутимо возразил Кучум. – Вырождающаяся нация. Если узбека кнутом не подгонять, он просто заснёт на ходу.

– А как же гуманизм? – подначил Баулин.

– А я и есть гуманист. Специально плётку заказал, из самой тонкой кожи, – чтоб следов на шкуре не оставалось.

С чувством юмора у него было всё в порядке.

А Робик уже приобнял за плечи следующего, дородного блондина. С неестественно пустым взглядом, какой бывает после нескольких дней беспробудной пьянки. – Прошу любить и жаловать – Василий Липатов. В миру – Липота. Фрукт с гнильцой. Закончил мединститут. Вместо чтоб поехать в Сандово по распределению, живёт в общаге на степуху жены. Прожжённый альфонс и тунеядец.

– Ну, Робби, базар-то фильтруй, – лениво, без тени смущения отреагировал Липатов. – Жить на стипендию жены – никакой не альфонсизм. Это её вклад в наш семейный бюджет. Я тоже, если чего перепадёт, в семью несу. Сейчас деву одну из обкома профсоюзов пользую. Шубу себе норковую прикупила. А пальто, почти не ношенное, мне отдала. А я по-честному – жене. Мог бы толкнуть, а я жене. Все б такие альфонсы были. И про тунеядство – поклёп. Мне тут одна вдова насчёт местечка в облздраве хлопочет. Вот сторожу место. Из Сандова попробуй угляди, если освободится? А здесь, чуть что и – вот она, моя трудовая книжка. Разве должность сторожить – это тунеядство? И потом – работаю. На станции переливания крови на полставки. Только здоровье слабое. Не могу сутками.