Шалопаи

– Убедились, суки? – не оборачиваясь и не прекращая ритмичных телодвижений, произнес Пури. – А теперь закройте дверь, дайте кончить!

Коля слабо ахнул.

– Любимочку сокрушили! Единственную.

– Не бери в голову, Колян! – зло буркнул Васька. – Все бабы нутром проститутки.

Злоба Липатова была неподдельной. В этом пари на Нину Челию он поставил всё своё достояние – кожаное, подбитое мехом пальто.

Глаза Клыша недобро сузились. Весь нескладный, незадавшийся день: и нога любовника на теле матери, и погибшая Наташка, и остервенелая толпа у винного магазина, и идиотская демонстрация, после которой грозила рухнуть мечта его о разведке, – всё сошлось в этих глумливых, похотливых рожах. Особенно в рыжеволосом. Этот растаптывал женщин, убивая в них самое трогательное, что ценил Данька, – нежность и трепетность.

Клышу до зуда захотелось драки. Даже зажмурился в предвкушении. И плевать, сколько против. Лишь бы хлестать! Данька принялся разминать пальцы.

Дверь вновь распахнулась. Возникло чудное видение. В байковом, стираном халатике, в тапочках на босу ногу, с растрепанными смоляными волосами, наспех собранными в кичу. Но даже в этом непрезентабельном виде изящное, будто рюмочка. Данька едва не ахнул.

Это была Кармела Алонсо. Внучка одного из «детей Республики», вывезенных в СССР в 1937 году из воюющей Испании. Данькина беззаветная и безответная любовь из пионерлагеря. Неизменный председатель Совета дружины. Улыбчивая маленькая красавица, с распахнутыми зелёными глазищами, при виде которой мальчишки терялись. А больше других – Данька. От её звонкого: «Лагерь, смирно! На флаг равняйсь!» – у него занимался дух. В лагерь он ездил сразу на все три смены, лишь бы видеть её. Но когда встречались и она с чем-то обращалась, в горле у Даньки пересыхало, он принимался мямлить или не к месту выдавал что-то отвязно-раскудрявое. Ночью, вспоминая собственные, некстати, ответы, скулил в подушку. Уже став старше, он не раз приезжал к шестой спецшколе, в которой училась Кармела. Прятался за калитку, искал глазами. Но так и не решился подойти.

Время затушевало образ той девочки. Но, как выяснилось, – не стёрло. Увидев вновь спустя семь лет, ощутил, как прежде, першение в горле.

Но Кармела его, заслонённого дверцей шкафа, не видела. Ненавидящими глазищами она буравила Пуринашвили. Злым движением губ сдула чёлку.

– Что, подонок, доигрался? – прежним звонким, будто сотканным из пружинок голосом выкрикнула она.

– Чего тебе неймётся? – Пуринашвили осклабился неуверенно, обнажив прокуренные зубы. – Чего опять заблажила?

Под прожигающим взглядом он смешался:

– Ну, чего в этот раз случилось, говори!

– Нинку Челия из петли вытащили! – отчеканила Кармела.

Коля Рак ахнул. Посеревший Пуринашвили заёрзал, засучи́л руками, выпученные глаза поползли из орбит. Кончики вислых усов сошлись.

– Жива? – выдавил он.

– На скорой увезли. А дальше – тебе в милиции объяснят. Может, хоть теперь разгонят ваше гнездо… Сидите тут, трутни! Только и знаете, что жрать да девок доверчивых!..

Она прошлась гневным взглядом вдоль стола и осеклась. Дверца шкафа со скрипом приоткрылась, и – глаза в глаза на неё смотрел мальчишка из пионерлагеря. Кармела вспыхнула, смешалась. Круто развернувшись, вышла.

Повисло тяжкое молчание.

Первым опамятовал Пуринашвили.

– Чёрт! Как чувствовал, надо было ещё на прошлой неделе в Ростов-Дон линять… Хорошо, если откачали. А вдруг да нет?

Он сдёрнул со шкафа «тревожный» чемоданчик, ухватил гитару, чехол через плечо – времени вдевать не было, и, не прощаясь, побежал к выходу.

Путь ему преградил Коля Рак.

– К любимочке в больницу иди! – потребовал он. – Прощения проси коленопреклоненно!

– Э! Не до тебя, Колян! – Пуринашвили попытался пройти. Но Рак, привстав на носочках, с разворота залепил тому пощёчину.

– За любимочку! – провозгласил он.

Пощёчина тщедушного поэта для грузного лабуха – что шлепок ребёнка. Пуринашвили насупился угрожающе. Но за неимением времени просто отодвинул его в сторону и выскочил в коридор. Набойки ковбойских сапог задробили по кафелю.

– К пожарной лестнице побежал. Вёрткий, – констатировал Рак.

И тотчас стали слышны иные, увесистые, гулкие шаги – со стороны главного входа.

В комнату вбежал Робик, зыркнул на Даньку.

– Там эти – наши которые! – для Клыша, непонятно для других выкрикнул он.

Времени на полноценное объяснение, похоже, не оставалось. Потому Робик вспрыгнул на подоконник. Рванул на себя окно. В спёртую комнату ворвался стылый воздух.

– Эх, пропадай моя телега!.. Если что, меня не знаете! – взвизгнул Робик разухабисто и сиганул с третьего этажа вниз, на раскисшую клумбу.

Времени прыгнуть следом у Клыша уже не оставалось.

Вошли трое: два милицейских сержанта, чуть сзади – залысый пожилой бородач с косичкой. Бородача Клыш узнал первым – тот самый, что разглядывал с обочины их демонстрацию. Следом признал одного из сержантов – краснолицего, с припухшим глазом.

Данька постарался незаметно отвести глаза. Но – поздно. Сержант, в свою очередь, впился в него цепким взглядом.