Шалопаи

– Ну а это!.. – Робик выдержал торжественную паузу. Последнего из «богатырей» он оставил на вкусное. В центре стола перебирал цыганскую, о двух грифах гитару рыжеволосый грузин. Закинув ногу на ногу, он поигрывал «ковбойским», со шпорами сапогом, натянутым поверх джинсов. Лет под сорок, с наглыми, навыкате глазами, с сильно потрёпанным, но ещё привлекательным лицом, окаймлённым пшеничными, под «Песняров», усами.

– Ну же, напрягись! – потребовал Робик. – Неужто не признаёшь?

Конечно, знаменитого в городе лабуха по кличке Бурный Терек Данька узнал сразу. На его выступления в ресторанах ломились, особенно женщины.

Это был тип великолепного реликтового самца. Когда с эстрады раздавался хрипловатый голос Бурного Терека, – то не были лирические трели. То был гортанный глас. Призыв вожака стаи, сзывающего самок. Другие ухаживали, Пуринашвили брал. Никого ни о чём не просил. Просто смотрел не мигая, двигал усом и перебирал аккорд. Далее за него трудилась матушка-природа.

В этом он напомнил Даньке Котьку Павлюченка. Но тот был ухоженным, домашним котом. Этот же дикий, камышовый. Без правил и ограничений.

– Сам Вован Пуринашвили! – Робик решил, что приятель не узнал знаменитость. – Дай дяде ручку, Даниил. Потом сможешь по городу трендеть, что с самим Пури вась-вась.

Данька неохотно протянул руку, но высокомерный грузин то ли не заметил, то ли будто не заметил.

– Что мне ваш городишко и местечковая слава? Так, сезонная прихоть, – он постучал по деке гитары. – И то засиделся. Пора на южный чёс срываться. Донецк, Армавир, Одесса – все они помнят Пуринашвили. И кабаки, по которым лабаю, ждут.

– Женить тебя надо, – предложил Кучум. – Отвезу в Казань. У нас такие варианты есть, – женишься и до конца жизни в сметане.

– Это меня-то в клетку? – Пури осклабился прокуренными зубами. – Да я как ястреб-сапсан. Нарвётся какая – клюну. И уж ищи ветра! Вон «тревожный» чемодан держу наготове, – он махнул на шкаф, на котором выглядывал потёртый бок фибрового чемоданчика.

Липатов с ленцой хмыкнул. Кучум, сощурившись, разглядывал наколотый на вилку грибок.

Вообще от всех троих исходила какая-то безмерная утомлённость. Казалось, вся эта троица смертельно устала от пьянства и друг от друга и не разбегается только потому, что остаться в одиночестве каждому из них казалось ещё страшней, чем в постылой компании.

В комнату, мотнувшись от одного косяка к другому, ворвался Коля Рак. Быстрым взглядом шмыгнул по столу.

– И здесь не оставили! – выдохнул он. Обрушился на ближайший стул, и сломал бы, будь сам хоть чуточку потяжелее.

Через распахнувшуюся дверь стали слышны выкрики от лестницы.

– Что там? – полюбопытствовал Липатов.

– Милиция, – невнимательно ответил Рак, думая о своём.

– С чего бы?! – Баулин, давно вслушивавшийся, опрометью выскочил в коридор.

– А меня за хронический алкоголизм исключили, – сообщил Коля. С кроткой укоризной глянул на Пуринашвили. – Ты говорил, будто академический отпуск положен, а вместо этого выгнали.

– Да пошутил я, блаженный! – Пуринашвили постучал пальцем по лбу. – Понимаешь, Колян, по-шу-тил! Я ж не думал, что ты вовсе ку-ку!.. Нет, пора в самом деле отсюда ноги делать!

– На юге свежие девчонки подросли… – в тон ему сладостно зажмурился Липатов. – В сарафанчиках, загорелые. Вылитые Марина Влади в «Колдунье». Только бретельку потяни.

– Девчонки тоже, – согласился Пуринашвили. – Но главный сексапил для того, кто толк понимает, зрелые интеллигентки. Особенно которые из себя воображают. Вот такую подмять, сломать – особый кайф. Есть одна у меня такая в Херсоне. Доцент по живописи, – вкрадчивым, словно мурлыкающим голосом припомнил он. – Поначалу – «пшёл вон, хам вокзальный. Я не твоего поля ягода»! А после – «я, говорит, твоя раба. И мужа, и детей брошу»… Да! Не одна, на кого глаз положил, не соскочила.

Пуринашвили самодовольно огладил «сексапильные» свои усы. Рванул аккорд, готовясь запеть.

– А вот и не все! – возразил Коля Рак. – Любимочка-то тебе как раз не далась! Сколько ни бился – а не далась! Значит, не все.

Он мстительно высунул язык.

– Да поимел я твою Нинку, – со скрытым торжеством возразил Пуринашвили. – С Липотой побились, что в десять дней ухайдакаю, и – поимел! Между прочим, целочкой оказалась.

Колин ротик жалко скривился.

– Врёшь! Скажи, что врёшь!

– Привычки такой не имею, – ответил с холодком Пуринашвили. – Если взялся за бабу, пусть самую что ни на есть гордячку, не спущу, пока сама за мной на карачках ползать не станет. А тоже, кстати, насмешничала: позор Грузии, орангутанг пустоголовый. Вот и схлопотала. Да Липота с Кучумом свидетели. Я их комиссией по приёмке назначил. Скажи ему, Чингисхан!

– Всё так, – неохотно подтвердил Кучум. Ему самому было неловко за происшедшее.

Как договаривались, в назначенное время Кучум и Липатов распахнули нужную дверь, заранее отпертую изнутри. Пуринашвили с Челия, голые, сплелись на кровати. При постороннем звуке Нинино тело закаменело, и из-под волосатого Пури на дверь смотрели потрясённые глаза. Она даже не попыталась выкарабкаться.