Шалость: сборник рассказов о любви

– Вообще-то я без записи не принимаю, но вид у тебя больно затравленный, – она первой начинает разговор, – я закурю, ты не против?

Качаю головой.

Достает из недр солидного стола пепельницу, пачку сигарет, зажигалку. Вынимает полными ухоженными пальцами сигарету. На безымянном пальце правой руки – обручальное кольцо. Гладкие, холеные руки с заостренными ногтями хищницы. Закуривает, с наслаждением втягивает дым.

– Будешь? – толкает мне пачку.

Снова качаю головой.

– У тебя деньги-то есть? Мои услуги дорого стоят.

Киваю.

Дверь бесшумно отворяется, входит Катенька с чаем. Ставит между нами поднос, горячая чашка приятно согревает озябшие ладони, кресло убаюкивает, взгляд Марии пронзает, вытряхивает из кладовой сознания все тщательно запрятанные скелеты.

Я говорю, говорю и никак не могу выговориться. Захлебываюсь словами, опасаясь, что не хватит времени, что Мария меня остановит. Но она молчит, курит, пряча глаза за клубами дыма, отхлебывает ароматный чай. Идеальный слушатель. Наконец, я иссякла, выдохлась, скукожилась в кресле, с плеч упал груз сомнений, ненависти, ярости. Давно мне не было так покойно.

– Хочешь избавиться от соперницы?

Киваю, не осталось сил говорить.

– Ты уверена? Девочка, за все в жизни приходится платить.

Усмехаюсь. Уж мне ли не знать? Всю жизнь только и делаю, что плачу. Таких судеб, как у меня тысячи, сотни тысяч, миллионы. Из бедной семьи. Из маленького городка, который можно отыскать не на каждой карте. Мать – тянет троих детей, вкалывая на двух работах. Отец – пьет и бьет мать. Если он бьет ее слишком сильно, она берет меня с собой на работу – мыть подъезды и, стоя над душой, причитает. Этот нескончаемый, непрекращающийся монолог, идущий из самых недр истерзанной души:

– Бог «наградил» тремя девками, а крыша течет и даже залатать некому. И Танька (средняя дочь), сволочь, скоро в подоле принесет, помощи никакой, так еще и лишний рот. У старшей двое спиногрызов, а муж-лоботряс без работы. Этот гад (это уже об отце) снова избил, как же болит спина и ногу тянет. Ох. И «заскребыш» еще на мою голову (это уже по мою душу). Я-то думала, что перестала быть женщиной, а тут…».

Втягиваю голову в плечи и усердно вожу мокрой тряпкой по выщербленным ступеням, стараясь не слышать. Получается плохо, слова просачиваются в мозг, камнем ложатся на сердце. Сколько раз я уже это слышала? Сотни, тысячи? А, может, родилась с этими словами в голове?

– Тряпку отжимай. Ох, за что мне такое наказание?

Я послушно выкручиваю грубую ткань, руки стынут в ледяной воде, распухают и не слушаются еще несколько дней. Но я стараюсь, стараюсь изо всех детских сил. Как же хочется прижаться к этой мощной груди, целовать морщинистые не по возрасту щеки. Но – нельзя. Мать не поймет, отшатнется, в глазах – испуг и немой укор. Стать бы воздушным шариком, легким, легким и воспарить в небеса. Но груз вины тянет к земле, лестница все длиннее, с каждой ступенькой тряпка все тяжелее, с каждым материным словом сердцу все больнее.

После подъезда у матери – «шабаш», помыть в доме директора единственной в нашем захолустье школы. Натягиваю куцую куртку, бреду за охающей матерью. Руки саднят на холоде, пытаюсь засунуть непослушные пальцы в карманы.

– Ну что ты там копаешься?

Директор – странный, так говорят, но у нас его уважают, побаиваются. Мать заискивающе улыбается:

– Здравствуйте, Семен Фомич, мы вот с дочкой пришли, ничего?

– Опять твой руки распускает? – буркнул директор, пропуская нас внутрь. Хмурый, неулыбчивый мужчина «за пятьдесят».

– Да он чё, Семен Фомич? Он же ненарочно, – суетится мать.

– Помоешь вот здесь и лестницу.

Дом, он как собака, всегда похож на хозяина. Если человек светлый, то и дом ему под стать. У Фомича дом – большой, темный, построен еще до революции. Лестница натужно скрипит, половицы стонут, маленькие окошечки едва пропускают свет.

– Ну, чё вылупилась? Иди воды в ведро набери, – толкает меня мать.

– Я здесь первый раз, интересно, – оправдываюсь я, перехватывая у матери ведро.

– Нечего по сторонам зыркать, дело делать надо, – шипит мать.

Я послушно плетусь во двор, набрать из колодца воды.

– Может, согреем? – просительно заглядываю матери в глаза, сжимая ручку полного колодезной воды ведра.

– Еще чего! Чай не барыня.

– Пусть согреет, – раздается высокий властный голос позади.

Вздрагиваю от неожиданности.

– Конечно, Ольга Павловна, – мать сникает, улыбается беззубым ртом.

Бегу на кухню, с трудом поднимаю тяжелое ведро на плиту, пока не передумали.

Оглядываюсь на «неё». Стоит в дверях, взгляд внимательный, изучающий. Приходится задрать голову, чтобы разглядеть лицо.