Шамбала

Шагала я в полном одиночестве, утратив любое чувство страха и мечтая хорошенько поужинать. Обнажилась ушная боль, которая затихла только на время битвы. Я дотронулась до головы – на пальцах осталась кровь. Силы начинали покидать мое измученное тело.

Мысли витали где-то далеко. Пройдя даже малое испытание революции, пытаешься не думать о минувшем. Эти мысли завладевают разумом после, с силой титана поражая иное желание вообразить что-либо другое. Я думала о Каре, о том, где она сейчас и что делает, поужинала ли и что именно, прижилась ли в новых условиях Метрополя… Чувствовала острую потребность с ней поговорить. Сколько мы не виделись? Пару месяцев? Четыре, шесть, восемь – сколько? Счет времени утрачен, а ее рядом не было… Мне ее ужасно не хватало. Она была мне поводырем, а я порой так сильно уставала от одиночества… Почему все откровения приходят ко мне именно в такие опустошенные ночи? Они оставляли привкус горечи, ведущей к какой-то внутренней боли, которую я никак не могла унять.

Я подумала о том, с какой легкостью она бы распознала фальшь и правду. Она бы посмеялась над моей детской непосредственностью и наивностью. Она сказал бы: «Наша девочка Кая верит взрослым дядям. И заходит к ним, а ведь нас учили, что нельзя доверять незнакомцам – тем более, незнакомцам комитетникам». И я бы не обижалась на это журение. Я бы подумала: «Она, как всегда, права. Моя умная Кара. Лучшая из всех нас. Как это у нее получается?» Я уже видела ее необыкновенно красивые глаза, полные волнения за мою судьбу, она одна умела быть столь участливой. Она одна действительно переживала за твои промахи и набитые шишки. Она была слишком мягкой. Слишком мягкой среди всех нас; слишком мягкой, чтобы быть солдатом; слишком мягкой, чтобы быть воспитанницей Герда.

И, тем не менее, она бы помогла мне понять слова капитана. «По той же причине, что ты не выстрелила в меня». Его приятный, как елей, голос все еще звучал в голове. Что это: дань человечности? Совесть? Или хитрый и продуманный план?

Как параноик, я обыскала всю себя: сняла куртку, вытряхнула карманы, вытрясла ботинки. Прослушка ведется всегда; а у комитетника и палец не двинется без причины. Только я сомневалась в том, что он и вправду комитетник.

Мысли прервал гудок паровоза. Целый состав оказался остановлен и перекрывал дорогу. Перебраться никак нельзя – то ли повстанцы, то ли стражи что-то осматривали и выискивали. Из вагонов, груженных щебнем, доставали детей – беженцы. Несчастные матери, утратив всякую надежду, полагали, что сумеют спасти своих отпрысков, отправив их в один конец. Увы, как жестоки разочарования этой жестокой борьбы. Борьбы, которую мы негласно зовем началом революции.

Я устало облокотилась спиной о беленую стену. Когда-то в этом доме с причудливым резным фасадом, жила еврейская семья. Их части видели за молитвами и благими деяниями, вроде раздачи еды неимущим. Соседские дети смеялись над ними. Это повелось во времен Второй Мировой, когда эту касту истребляли и угнетали. И дело не в том, что кто-то хотел выжить эту семью или ненавидел евреев – просто они отличались от жителей Ущелья. Как известно, отличие влечет за собой поклонение – либо насмешку. Это было глупо. Жестокие дети… Эта семья здесь давно не живет. Быть может, они нашли лучший мир, чем тот, что знали сейчас мы.

Я смотрела в небо и думала о том, что еще пару часов буду добираться до нашей долины. Мне придется сделать крюк, чтобы не быть замеченной, и идти горами, близ пещер, где мы отрабатывали скалолазание.

Надо передохнуть, иначе рухну где-нибудь в пути. Я ступила в темноту.

– Стой! Убью! Кто?

Голос раздался так неожиданно, что усталость мигом исчезла. Я достала нож, готовая отбиваться. Но что-то в голосе показалось знакомым.

– Ты кто?

– Кая? – Нат выступил в полосу скудного света, держа в руках кусок полена. Можно не сомневаться: он ударит по голове так, что будут хоронить в закрытом гробу. Уж я-то имела удовольствие свидетельствовать подобному.

– Как же ты меня напугал… – спрятала нож, села на какую-то деревяшку и вытянула ноги.

Бедровая кость хрустнула, и позвоночник блаженно распрямился. До чего ж я хотелось спать!

– Прости. Не ожидал встретить наших. Всем велено сидеть в доме и никуда не соваться.

– А ты?

– Разведка. Как всегда. Ты цела?

– Да. Просто тяжелый день.

Он подсел ближе, сильно удивленный, и по-свойски откинул копну моих волос.

– Что это? Кровь? Тебя ранили? На восстании?

Я оскалилась – ненавижу, когда наседают со своими назойливыми расспросами.

– Я цела, Натаниэль.

– Прости… – он понуро отступил.

У меня не было сил и желания раскрывать перед ним душу. Голова раскалывалась, как орех, отдаваясь пульсирующей болью в ушах. Я начинала думать, что тот треклятый взрыв еще аукнется мне проблемами. Благо, что еще хорошо слышу.

– Тебе плохо?

– Нет, – протерла большим и указательным пальцами глаза. – Давно сидишь?

– Нет. Я видел восстание, на площади. Потом сразу же вернулся. Слишком много страж и солдат. И слишком опасно, хоть и хаос.

– Да уж… Пойдем через горы, или нас тут схватят поутру.

– Это займет ни один час.