Шандарахнутое пианино

— Седлай эту лошадь, чертов вахлацкий тупица.

Камбл глянул на резьбу по груди Фицджералда.

— Со мной так никто не разговаривает, Фицджералд.

— Ох, еще как разговаривают. А теперь ступайте и седлайте. Не надо лясы мне тут.

Камбл кинулся в конюшню. Не то время для лобовых столкновений. Он намеревался не отсвечивать.

Фицджералд обернулся к Эдне.

— Дьюк, — сказала она. Подбородок его с нежностью покоился у него на абстрактно-экспрессионистской груди. Их одержимость Болэном временно приостановилась виденьем «Быстрорастворимого Ролстона», сапожницких верстаков и счастливых турниров по сквошу в те поры, пока Европа пинками загоняла себя обратно в Каменный Век.

— Эдна, — сказал он.

8

Энн копалась совком в грядках клубники у себя в огородике, прижимая углы каждого квадрата сетки. Милый Бренн Камбл построил ей ирригационную системку, миниатюру тех, что на сенокосных угодьях, со своей главной заслоночкой, и полотняной плотинкой, и с отводными канальчиками, что шли по всем рядкам между клубничками. Каждый день Бренн приходил и открывал заслонку, затопляя огородик чистой холодной водичкой из ручья, от которой клубника перла быстро, как пожар в лесу. И какой же сладенькой она будет, подумала Энн, купаясь в свете горного солнышка и бултыхаясь в густых сливках, что Бренн снял и принес из амбара. Николас, а ты думаешь о моем клубничном огородике?

Мистер Фицджералд ехал на своем клубнично-буланом жеребце через ручей, грудь ему саднило от клубничного оттенка настойки мертиолата. Он был начеку. Он думал о том, сколько еще перчику осталось в старушенции.

«…что умеют эти пять футов
кто-нибудь видел мою…»^{82}

Болэн втянул на прицепе повозку вверх по ручью Стриженый Хвост и, мучаясь от трудов своих, теперь сидел по пояс в спальном мешке. Он перегнулся поглядеть на неохватное клубничное таянье, завершавшее день, и возопил к небу:

— У меня больше мук сердечных, чем печеночных пилюль у Картера!^{83}

Энн порхала у себя по комнате в ночнушке, как мотылек. Случилось так, что настало время вновь думать о Джордже Расселле. Она, в конце концов, жила с этой птицей; и перед лицом сиятельного явленья Болэна накануне казалось уместным обозреть варианты. Она перенеслась в тот день, когда они путешествовали по нетронутым в разумных пределах лесополосам Прованса, катясь броско в седане «опель» мимо пирожковых жестянок «Deux Chevaux»^{84}. Следовали обычные стенанья о том, что в американских городках таких деревьев нет; и, вдобавок, их единственным откликом на все, что требовали городки, обрастившие собою римские руины, было скаредное нытье. В тот день они добрались до пограничного городка Ирун, где, превозмогая вопросы испанских пограничников и поверх лакированных голов Гвардии-Сивиль^{85}, пялились на серо-зеленую чудо-махину Эспаньи.

Расторопностью хитроумного молодого исполнительного директора Джорджа Расселла они оказались на боях быков в Малаге — всего лишь днем позже. Знание Энн об этом поступило толчками, там, в окне в сад, сад в Монтане:

Они смотрели, как быкобоец готовит быка к убийству. Основа боя — выкобениванье и гарцеванье — осталось уже позади. Он убрал деревянную шпагу, взял вместо нее стальную и сдвинул быка накидкой, чтоб тот раскрестил свои передние ноги. Джордж с нею рядом вел неукоснительнейший репортаж с места событий: язык у быка вывалился, потому что пикадоры слишком задержались и тыкали в быка чересчур сзади. Размещение пик, сказал Джордж, — сущие танцульки. Умение тореро вести себя на арене весьма сомнительно: он позволил бою длиться, пока голова у быка не поникла.

— Вместе с тем, — подвел итог Джордж, — все, что делалось правой рукой, и конкретно я имею в виду derechazos^{86}, стоило того, чтобы сюда ехать. — Энн кивнула и перевела взгляд обратно на песок; тут же впавши в унынье.

Быкобоец сложил мулету на шпагу, вытянулся, размещая тряпку перед быком, и, выхватив шпагу, приподнялся на цыпочки, целясь клинком. Изможденное животное не сводило с мулеты взгляда. Мгновенье спустя оно подняло голову от тряпки, и тореро ткнул его в нос, чтобы пригнуть ему голову. Вот уж получилось так получилось. Энн отвернулась. Даже искусство…