Шандарахнутое пианино

Джордж уже планировал другую поездку. Начиная с Сицилии, они последуют за термоклинами, вычисленными целиком и полностью в тонком блокноте карт на пигментной фотобумаге, чтобы не покидать температуры и влажности, что с наименьшей вероятностью воспалят пазухи Джорджа. Меняться будет только пейзаж.

Но Джордж был всеобщей мечтой. Однажды ее отец разговаривал с Джорджем в кабинете, а Энн подслушивала.

— Как с тобой обходятся в «Дж. М.»? — спросил отец тогда.

— О, боже! — ухмыльнулся Джордж.

— Вот так молодец!

— Стараются заездить меня до смерти, — признался Джордж.

— И ты должен понимать почему!

— Пытаюсь делать пять работ одновременно. Они думают, что я…

— Ты пойдешь, Джордж! Ты далеко пройдешь!

— …думают, я на атомной энергии или еще на какой чертовне.

— На атомной энергии! О боже, парнишка, ты еще как пойдешь.

Не в силах больше об этом думать, Энн вышла на террасу в темноте. Над головой стандартная переводилка луны Испании висела под эгидою Фаланги^{90}. При таких обстоятельствах едва ли турнюр тубероз^{91}.

Она влюбилась в Болэна; или, по крайней мере, в понятие об этом.

Болэн мучительно дремал в своей повозке, поблизости — рев ручья Стриженый Хвост. Вернувшись домой из Европы, Энн обнаружила, что Болэн сбрендил. Они сняли домик на неделю. И остались вместе.

Болэн задремывал и просыпался в совершенно неотчетливом измождении. Каждую ночь в домик заходили собаки. Он знал, что они тут. Всегда знал. Наблюдал за ними месяцы напролет. Присматривался к головам, но при свете карандаша-фонарика видел только блеск глаз. Он никогда не понимал, сколько их. Не боялся. Разрешал им пить из унитаза. Он его ради них чистил. Оставлял им еду, только они не брали ни разу. Он никогда не боялся. Одна неделя. Она осталась и их увидела. Подняла карандаш-фонарик, и они оба их увидели. Прикинули — двенадцать футов, и разделили это на четыре собаки. А может, и три собаки. С ужасом подумали они, что там могло быть две собаки. Иногда они хихикали и говорили о том, что собака всего одна. Слышали, как они пьют. Не знали. Но унитаз поэтому чистили тщательно. Не забывали смывать за собой в такие времена. Знали, что собаки придут. Держали в чистоте. Занимались любовью и разговаривали о собаках. Болэн пытался снова привести в порядок свою систему подвески. Какое-то время там с нею все было в порядке. Ему, однако, нужно было снова войти в соприкосновение. Что-то вроде заболевания среднего уха. Он проснулся и не смог определить, куда ориентирован, голова его или ноги показывают на дверь. Когда придут собаки, тут-то он и завертится. Может, следовало их шугануть. Смысла в этом он не видел. Энн тоже. Он был до ужаса заморочен, а вреда от собак никакого, и позже Энн сказала, что никаких собак не было. Он отбивал отскоки. Жарко было весь день. Он воображал, что вся листва побурела. Что все снаружи сияет изморозью. Что зима невдалеке. Про это он не знал. Не то чтоб зимы ему хотелось. Хотелось ему вычеркнуть свои белые Рождества из банковского календаря.

— Всё у тебя в голове, — сказала Энн. Что было донельзя правдой. Конечно же, подобные праздные сведения никогда никому не приносили пользы. Но она так старалась, так ужасно старалась. Нет, не старалась. Она вообще нисколько не старалась. Вечно его накрывала этим ебаным Искусством. Что делал Гоген. Что делал Достоевский. Что делал Леденс. Он рассказывал Энн все. Истинное и ложное. Она выказывала предпочтение ложному. Он рассказывал ей истории про Бабулю, как она проворачивала фарш под конец осени еще в Альберте, а сквозь ее заношенное платье виднелись огромные сального цвета ягодицы. Сплошь ложь, сплошь неправда, сплошь неуместно. Из этого она вывела весь свой взгляд на него. Всю историю. Всю художественную историю его детства.

Затем Энн принялась догонять. Она увидела, что он себя изобрел ab ovo^{92}. Ее расстроило. После первой трещинки он все просрал. Она звала его миражом. То был конец их недели. Она по-настоящему на него набросилась. Неискренности. Подсознательные бортовые залпы. Но обидно ему стало из-за этого самого миража. Имелись определенные области, где миражом он не был. Точка. Имелись определенные области, где он был неумолим, разве непонятно.

Он выпнул ее вон. Энн выяснила, что он не мираж, таким манером, что осеклась скорее резко, чем быстро. Парадокс: оказаться выгнанной из дому миражом. Ему нравилось так все ощущать. Фактор отдачи действительности. Теперь он такого не замечал. Такого рода нетерпенья. Но его вынудили. Два года самого остроконечного притеснения в собственном доме.

Через десять дней он ее увидел. Научная выставка в средней школе. Он в точности это запомнил. Там была Энн. Прямо там, где они могли друг друга видеть. У стены стояла диорама под стеклом. Предполагалось, что это Патагония. Он запомнил одно дерево, увешанное гипсовыми плодами. Похожи на гранаты. Над всем, на тысячах тонких проволочек, висела туча синих попугаев. Он ушел без единого слова. Самонадеяннейше дешевая разновидность гордыни. Не говоря. Он заплатит.