Шанхай. Любовь подонка

— Ты спал с нею? — вдруг спросила она меня.

Я вздрогнул. Она вглядывалась в мое лицо, в глаза — так пристально, что я забеспокоился, вдруг в сердцевине зрачков она разглядит Инкину бесстыдную ухмылку... Едва не зажмурился в страхе.

— Только скажи честно, не обманывай. Ведь вы жили в одном номере в гостинице, так?

— Нет.

— Нет?

— Ей оплачивала номер компания. Я жил в соседнем, за свой счет.

Помолчала.

— Может, я и похожа на школьницу... Но я давно не маленькая глупая девочка.

— Что ты...

— Пожалуйста, дай сказать. Я бы очень-очень хотела, чтобы ты не обманывал меня.

— Я и не собирался...

— Не ври. Ты же — лаоши! Как ты можешь им быть, если будешь врать? И еще хочешь стать писателем... Кто будет читать такого человека?

— Успокойся. Во-первых, писатели не врут, а сочиняют. Это знают даже дети. А во-вторых, как раз правды никто и не любит. Правду говорят только тем, кого ненавидят. Да и нет ее на самом деле.

— Врать и сочинять — разные вещи!

— Поверь мне, это одно и то же. Импульс и цель разные, а процесс один.

Сердито дернула плечом.

— Мне трудно с тобою спорить.

Осторожно обнял ее.

— А ты не спорь. Просто люби меня. Больше всех на свете.

Уткнулась мне в плечо и даже не заплакала — заревела.

С газона на нас уставились пятна лиц, сумерки размывали черты.

— Ну, все, все... — не таясь, я принялся целовать Ли Мэй во влажную щеку, в искривленные плачем губы.

— Увидят... — слабо попыталась увернуться она.

— Да и черт с ними. Ты же выйдешь за меня замуж. Да и кому какое дело...

— Ты точно не сможешь поехать со мной?

— К сожалению. Но послушай — это всего-то несколько дней...

— Почти неделя, — шмыгнула носом.

— Ерунда, время быстро пролетит.

— Для меня эта неделя, пока тебя не было, прошла совсем не быстро.

— Понимаю. Я бы вообще умер, если бы ты куда-нибудь со своим другом поехала. Ну, с тем, из Пекина.

— Он мой друг, а не муж.

— И она мне не жена.

— Зато была ею.

То и дело или я или она шлепали себя по рукам и ногам — комары не теряли времени даром.

— Хочешь, поедем летом куда-нибудь?

Сразу ответила:

— Только не на Хайнань. Ненавижу его.

— Ты была там?

— Нет. Все равно ненавижу.

— Поедем в Тибет. Там нет комаров.

Осторожно хлопнув ее по голени, я убил еще одного кровопийцу.

— Давай. Будем всю ночь лежать вдвоем в одном спальном мешке.

— Там холодно?

— Это же горы. Ты был в горах?

— Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор одни неприятности. Славяне — люди лесов и полей.

— А я никогда не была в лесу. Только в парке.

— Ну, вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест: ты же шанхаянка, чем тебя удивишь... Но зато у меня есть дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что с тем домом теперь... Сделаем ремонт. Собаку заведем, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки — я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже — ружье есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь?

— Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь?

— Разумеется. С самого детства, — приврал я. — У нас такой обычай, у русских — класть в колыбель к малышу оружие. Я уже в восемь лет метко попадал из пробкового ружья медведю в глаз.

Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу.

— Ты что?!

— Комара убила, — сказала невинным голосом. — И кое-кому врать поменьше стоило бы.

— Ну, честно. Просто я не успел сказать, что медведь был плюшевый.

Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднес к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака.

На мгновение сердце защемило от неожиданно нахлынувшей тоски. Завертелись в голове картинки: то ли их вызвали слова о деревенском доме, то ли пробудил табачный запах — почти такой же, только от родного «беломора», источали куртки и ватники отца и деда...

Вот она — речка, а вдоль берега — пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами.

Деревня Червяково.

Заборы — косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе.

Рыбацкие мостки, уходящие в темную воду.

Осока и камыши буйной порослью.

Заброшенная церковь на холме — лишь стены да черные ребра купола, остальное растащили на стройматериалы.

Дед родился и всю жизнь прожил в деревне, разве что на четыре года отлучался на войну — чтобы дойти до Берлина. Отец с упоением копался в земле по выходным, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был неспособен.

И все равно батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет, ни заря, придется тащиться с отцом за картошкой, нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому перли мешки в Москву на своем горбу.

Еще были каникулы. Солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья — деревенское хулиганье, с которым дрался до кровавых сопель, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда еще Мордвихой, пришлой бабенкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом — лишь косынка на голове, красная с золотым узором...