Шанталь, или Корона против

Кивать я не могла, поэтому хлопнула глазами в знак согласия. Я сейчас что угодно пообещаю, лишь бы это чудовище от меня отстало. Совсем с ума выжил. Мало мне своих прегрешений, теперь еще и в чужих обвиняет.

Леон внимательно вгляделся в мое лицо, ища там что-то. Видимо, раскаяние и страх.

Потом провел пальцем по скуле, очертил линию губ, пробормотал невнятно о персике и бархате — ну точно сумасшедший — и отпустил.

Я тут же шагнула назад, плюхнулась на кровать и выставила между нами подушку. То еще оружие, зато вцепившиеся в нее руки не будут дрожать.

Мой жених — проклятый! Он и до этого не отличался милосердием и выдержкой, а теперь злющий, точно тварь бездны. И все же странно, почему дядя утверждает, что проклятие — моя вина. И какова его природа? Невезение? Чесотка? А хоть бы все вместе с поносом.

— Что же ты? — насмешкой ожег меня взгляд Леона. — Или умеешь только сбегать? Так же проще, Шанти. Натворила дел — и в бега, а там пусть разбираются, как могут.

Я никогда и никого в жизни так не ненавидела, как сейчас Леона. Он прав, но кто его просил быть моей совестью!

— Ты!

Подушку он отбил. Руку перехватил, крутанул, прижав спиной к своей груди.

— Мы уже на ты? Какой прогресс в отношениях! — жаркий шепот щекотал щеку. — И что ты можешь без черепа, дорогая?

«Дорогая» могла многое. Например, ударить по голени или ткнуть локтем в живот, но почему-то продолжала стоять, ощущая, как сзади прижимается мужское тело, слыша, как в его груди стучит сердце, и чувствуя, как пальцы на запястье вдруг разжимаются и начинают рисовать узор на коже.

От окна тянуло утренней прохладой, и в комнате было свежо, но я не ощущала холода. Стояла, впав в оцепенение. Одной рукой Леон прижимал меня к себе, второй огладил шею, коснулся пальцами щеки, вызывая внутри целую волну новых чувств. Столь новых, что разобраться в них было невозможно. Я и не стала. Стояла, настороженная, готовая в любой момент ответить на угрозу, но Леон не спешил что-либо предпринимать. Его дыхание сделалось глубже и чаще, точно мужчине не хватало воздуха.

С воздухом действительно творилось нечто странное. Он стал густым, тяжелым и горячим. Или мне это стало жарко под руками Леона, которые продолжали путешествовать по моему телу. Одна мягко касалась груди, вторая сползла на бедра.

— Шанти, девочка моя.

От низкого бархата в его голосе захотелось прогнуться, прижаться сильнее.

Меня развернули, и размякшее, точно нагретый воск, тело не стало возражать. Внутри слабо пульсировала мысль: прекратить. Неправильно обниматься с тем, от кого планируешь избавиться. Он начнет с малого — поцелуев, приручит к себе, а потом сделает комнатной собачонкой, которой определит место в доме — рядом с собой пару раз в неделю.

Его пальцы зарылись в волосы, и волна тепла прокатилась с головы до пяток. Я вдыхала аромат кофе, смешанный с запахом мужчины, и мечтала стать слабой. Закрыть глаза, забыть о себе, раствориться в новых ощущениях. Не думать о том, что случится через месяц-два, когда надоем. Не вспоминать рассказы Лейлы о старшей сестре и её замужестве. Не думать об императорской родне, чьи мужчины нередко становились вдовцами. Забыть подслушанный на балконе разговор двух высокородных. Да они о лошадях с большей теплотой отзывались, чем о женах!

Горячее дыхание на коже. И понимание, что неосознанное мною раньше одиночество — и как я его не замечала? — исчезает, а вместо «я» зарождается удивительное «мы».

Это странная мысль единения с чужим человеком вызвала внутри целую волну протеста: в голове оно зарождается, да только в твоей! Ты его полюбишь, а он? Может ли чудовище любить?

— Нет!

Оттолкнула, стукнула кулачком в грудь.

— Отпусти!

— Шанти! — рык и объятия стали жестче. Пальцы впились в кожу.

— Мы так не договаривались!

Если быть честной, мы вообще ни о чем не договаривались.

— Торопишься отца отправить на каторгу? Не хотел огорчать, но доказательств его вины предостаточно.

— И что же не отправил? Решил воспользоваться положением? Или место в камерах закончилось?

И вот в кого я такая дура? — думала, глядя в перекошенное от ярости лицо жениха. Императорский родовой нос вытянулся, губы сжались в суровую линию приговора, а кожа на щеках побелела от едва сдерживаемого гнева.

— Решил дать тебе шанс, но вижу, твое упрямство перевешивает здравый смысл.

Он все же отпустил, встряхнув напоследок в надежде, что мозги встанут на место. Не встали.

— А твое? Зачем тебе такая, как я?

— Потому что я — дэршан и не меняю своих решений. Запомни это, девочка. Ты выйдешь за меня, невзирая на упрямство! Я не опозорю род разрывом помолвки. Но если, — он приблизился, нависнув надо мной, и от мрачной решимости, горящей в его глазах, мне стало не по себе, — ты захочешь сбежать или расскажешь о шантаже дяде, клянусь, я добьюсь ареста твоего отца, а имущество уйдет короне. Поняла?

Горечь кофе — ненавижу этот запах. Ненавижу Леона и себя… К бездне честность. Надо было поддаться, сыграть хорошую девочку, приручить чудовище, а не объявлять ему войну.