Шантарам

– Если вы, Кадер, сейчас не уйдете прочь, клянусь Богом, Богом клянусь, нам обоим не жить. Мне не важно, что случится со мной, – только бы никогда больше не видеть вас, не говорить с вами, не слышать вас.

Назир сделал медленный, почти неосознанный шаг и встал перед Кадером, закрыв его, как щитом, своим телом.

– Клянусь Богом, Кадер: сейчас мне не слишком важно, буду я жив или умру.

– Но мы выходим на Чаман, когда снегопад закончится, – сказал Кадер, и это был единственный раз, когда я услышал, что он запинается и голос его дрожит.

– Я хочу сказать, что не иду с вами. Я останусь здесь и буду добираться сам. Или вообще здесь останусь – не имеет значения. Просто проваливайте к черту… с глаз долой. Меня тошнит от одного вашего вида!

Он еще мгновение стоял на месте, и я, подхваченный холодной колышащейся волной ярости и отвращения, испытывал сильное желание выхватить пистолет и выстрелить в него.

– Ты должен знать, – наконец сказал он, – если я и делал что-то дурное – единственно ради правильных целей. Никогда не подвергал тебя более серьезным испытаниям, чем ты мог бы, по моему разумению, выдержать. И тебе следует знать, что я всегда относился к тебе как к своему другу, как к любимому сыну.

– А вам следует знать вот что, – отвечал я, чувствуя, как сгущается снег на моих волосах и плечах, – я ненавижу вас, Кадер, всем сердцем. Вся ваша мудрость сводится вот к чему: вы питаете души людей ненавистью. Вы спрашивали, в чем мое кредо. Единственный мотив моих действий – собственная свобода. В настоящий момент это значит – навсегда освободиться от вас.

Лицо Кадера закоченело от холода, и распознать его выражение было невозможно: снег облепил усы и бороду. Но его золотистые глаза блестели сквозь серо-белую мглу: старая любовь еще не ушла из них. Потом он повернулся и ушел. За ним последовали остальные, и я остался один среди бурана. Замерзшая рука дрожала на кобуре. Я расстегнул ее, вытащил пистолет Стечкина и взвел курок быстро и умело, как он учил меня. Я держал его в руке дулом вниз.

Проходили минуты – убийственные минуты, когда я мог бы погнаться за ним и прикончить его и умереть сам. Я попытался бросить пистолет на землю, но он не выпадал из моих ледяных пальцев. Попробовал высвободить пистолет левой рукой, но пальцы так свело, что я оставил эти попытки. И в кружащемся куполе белого снега, в который превратился мир вокруг меня, я поднял руки навстречу этому белому ливню, как однажды поднял их навстречу теплому дождю в деревне Прабакера. Я был один.

Когда я взобрался на стену тюрьмы много лет назад, мне казалось, что это стена края света. Соскользнув с нее вниз, к свободе, я потерял весь мир, который знал, и всю любовь, которую он вмещал. В Бомбее я попытался, сам того не понимая, создать новый мир любви, напоминающий и даже заменяющий прежний. Кадер был моим отцом, Прабакер и Абдулла – братьями, Карла – возлюбленной. А потом они исчезли один за другим. Исчез и этот мир.

И внезапно в голову мне пришла ясная мысль, непрошеная, всплывшая в сознании, как строчки стихотворения. Я понял теперь, почему Халед Ансари был столь решительно настроен помочь Хабибу. Я отчетливо осознал, что` на самом деле пытается сделать Халед. «Он пытается спасти себя», – повторил я несколько раз, ощущая, как дрожат эти слова на моих онемевших губах, но слыша их у себя в голове. А отыскав и произнеся эти слова, я уже знал, что не могу ненавидеть Кадера и Карлу.

Не знаю, почему мои чувства изменились так внезапно и так кардинально. Может быть, причиной этого был пистолет в моей руке: та власть, которую он давал, – отнять жизнь у человека или помиловать его, – а также некие глубинные инстинкты, не позволившие мне пустить его в ход. Возможно, все объяснялось тем, что я потерял Кадербхая: ведь когда он уходил от меня, понимание того, что все кончено, было в моей крови – я ощущал запах этой крови в густом белом воздухе, чувствовал ее вкус во рту. Не знаю, по какой причине, но перемены эти пролились на меня муссонным дождем, не оставив и следа от того вихря убийственной ненависти, что владел мною несколькими мгновениями ранее.

Я все еще был зол на себя за то, что отдал Кадеру так много сыновней любви, и за то, что вопреки всем доводам здравого рассудка домогался его любви. Я был зол на него за то, что он относился ко мне как к бросовому материалу, нужному лишь для достижения собственных целей. И я был в ярости из-за того, что он отнял единственное в моей жизни – работу лекаря в трущобах, – что могло бы искупить мои грехи, хотя бы только в моем сознании, и уравновесить все совершенное мною зло. Но даже это малое добро было осквернено и замарано. Гнев внутри меня был силен и тяжел, как базальтовая плита, и я знал, что потребуются годы, чтобы он ослаб, и все же я не мог ненавидеть Кадера и Карлу.