Шантарам

Они лгали мне и предавали меня, оставляя рваные раны там, где было мое доверие к ним, и я не желал больше их любить, уважать или восхищаться ими, но все же продолжал их любить. У меня не было выбора, и я отчетливо это понимал, стоя здесь, посреди белой снежной пустыни. Любовь нельзя убить. Ее не убьешь даже ненавистью. Можно задушить внутри себя влюбленность, нежность и даже влечение. Ты можешь убить все это или превратить в прочно застывшее свинцовое сожаление, но саму любовь ты все равно не убьешь. Любовь – это страстный поиск истины, иной, чем твоя собственная, и стоит тебе один раз ее почувствовать, не обманывая себя, во всей полноте, и она останется навсегда. Каждый акт любви, каждый момент, когда сердце обращается к ней, – это часть вселенского добра, часть Бога или того, что мы называем Богом, а уж Он-то не умрет никогда.

Потом, когда небо расчистилось, я, стоя немного поодаль от Халеда, наблюдал, как покидают лагерь Кадербхай, Назир и их спутники со своими лошадьми. Великий-хан, главарь мафии, мой отец, сидел в седле, выпрямив спину, держа в руке штандарт, обернутый вокруг древка. Он не оглянулся ни разу.

Решение отделиться от Кадербхая и остаться с Халедом в лагере усилило мои опасения: я был гораздо более уязвим без хана, чем в его компании. Наблюдая за его отъездом, вполне разумно было предположить, что я не сумею пробраться назад в Пакистан. Я даже непроизвольно повторял про себя эти слова: «Я не сумею… Я не сумею…»

Но чувство, которое я испытывал, когда мой повелитель Абдель Кадер-хан уезжал в поглощающем свет снегу, не было страхом. Я принимал свою судьбу и даже приветствовал ее. «Наконец-то, – думал я, – получу то, что заслужил». И это каким-то образом вносило в мои мысли чистоту и ясность. Вместо страха пришла надежда, что Кадер будет жить. Все прошло и закончилось, и я не хотел больше его видеть, но, когда я смотрел, как он въезжает в эту долину белых теней, надеялся, что он останется в живых. Я молился об этом. Молился, думая о нем с глубокой печалью, и любил его. Да, я любил его.

Глава 35

Мужчины ведут войны, преследуя какую-то выгоду или отстаивая свои принципы, но сражаются они за землю и женщин. Рано или поздно прочие причины и побудительные мотивы тонут в крови и утрачивают свой смысл. Смерть и выживание оказываются в конце концов решающими факторами, вытесняя все остальные. Рано или поздно выживание становится единственной логикой, а смерть – единственным, что можно услышать и увидеть. И когда лучшие друзья кричат, умирая, а люди теряют рассудок, обезумев от боли и ярости в этом кровавом аду, а вся законность, справедливость и красота этого мира отбрасываются прочь вместе с оторванными руками, ногами и головами братьев, отцов и сыновей, решимость защитить свою землю и женщин – вот что заставляет людей сражаться и умирать год за годом.

Вы поймете это, слушая их разговоры перед боем. Они говорят о доме, о женщинах и о любви. Вы поймете, что это правда, глядя, как они умирают. Если человек в свои последние мгновения перед смертью лежит на земле, он тянет руку, чтобы зажать в ней ее горстку. Если умирающий еще в состоянии сделать это, он поднимет голову, чтобы взглянуть на горы, на долину или равнину. Если его дом далеко, он думает и говорит о нем. Рассказывает о своей деревне или городе, в котором вырос. В конце имеет значение только земля. И в свой последний миг человек не будет кричать о своих принципах – он, взывая к Богу, прошепчет или выкрикнет также имя сестры или дочери, возлюбленной или матери. Конец – зеркальное отражение начала. В конце вспоминают женщину и родной город.

Через три дня после ухода Кадербхая из лагеря, через три дня после того, как на моих глазах уезжал он верхом прочь от нас сквозь мягкий падающий снег, часовые с наблюдательного поста на южной, кандагарской стороне лагеря прокричали, что приближаются люди. Мы устремились к южному посту, увидели неясные очертания двух или трех человеческих фигур, карабкающихся по крутому склону, и разом потянулись к своим биноклям. Я различил человека, медленно ползущего на коленях вверх и тянущего за собой еще двух. Вглядевшись пристальнее, я узнал эти мощные плечи, кривые ноги и характерную серо-синюю форму. Передав бинокль Халеду Ансари, я перебрался через край склона и побежал, поскальзываясь, вниз.

– Это Назир! – закричал я. – Похоже, это Назир!

Я добрался до него одним из первых. Он лежал лицом вниз, тяжело дыша, толкая ногами снег в поисках точки опоры, крепко вцепившись у ворота в одежду двоих мужчин. Он тащил их, лежащих на спине, по одному в каждой руке. Было невозможно догадаться, какой путь он проделал, но, по-видимому, дорога была дальней и шла по большей части вверх. Левой рукой Назир держал Ахмеда Задеха, живого, но, вероятно, тяжело раненного, правой – Абделя Кадер-хана. Тот был мертв.