Шантарам

– О да, башковитый. Так вот, эта башковитая сучка говорит Гани, что головорезы Сапны оставили на месте последнего убийства следы, которые указывают на участие мафии Кадера. У Гани, понятно, полные штаны, так как его заговор вот-вот раскроется. И ему приходит в голову идея, что надо пожертвовать кем-то из приближенных Кадера, – если молодчики Сапны искромсают кого-нибудь из членов совета мафии, то это собьет копов со следа, они подумают, что Сапна и вправду наш враг.

– Он выбрал Маджида, – продолжил Салман. – И его замысел удался. Расследованием убийства занимался этот Патил, его люди собирали останки Маджида, разбросанные по всему дому. Он знал, как близок Маджид к Кадербхаю. У папаши Патила – вот уж кто, кстати, действительно крутой коп – давние счеты с Кадербхаем, он самолично упек его когда-то за решетку, йаар…

– Кадербхай отсиживал срок? – спросил я, пожалев, что не спросил его об этом в свое время, – мы ведь немало говорили с ним о тюрьме.

– Ну да, – засмеялся Салман. – Ему даже удалось бежать с Артур-роуд.

– Ты меня разыгрываешь!

– А ты не знал этого, Лин?

– Нет.

– Это бесподобная история, – отозвался Салман, с чувством покрутив головой. – Попроси как-нибудь Назира, он тебе расскажет. Он помогал Кадеру устроить побег. Это была отчаянная парочка в те дни, Назир и Кадербхай, йаар.

Санджай в подтверждение этих слов от души шлепнул Назира по спине, попав по еще не вполне зажившей ране. Назир, однако, даже не поморщился. Он внимательно смотрел на меня. Меня впервые посвящали в дела мафии после смерти Абдула Гани и окончания двухнедельной междоусобной войны, унесшей жизни шести наших людей и полностью вернувшей бразды правления в руки Назира и других сторонников Кадера. Я встретил взгляд Назира и медленно кивнул ему. Его суровое, неулыбчивое лицо на миг смягчилось и снова стало таким же непроницаемым, как всегда.

– Бедный старина Маджид, – вздохнул Санджай. – Он стал жертвой этого долбаного отвлекающего маневра. Копы – эта сучка Патил со своей командой – и вправду решили, что мафия Кадербхая не имеет никакого отношения к Сапне, и стали искать его в других местах. Они знали, как Кадербхай любил Маджида. Гани сорвался с их крючка, и спустя какое-то время его банда снова стала развлекаться со своими топориками.

– А как отнесся к этому Кадер?

– К чему? – спросил Санджай.

– Он имеет в виду – к убийству Маджида, – пояснил Салман. – Да, Лин?

– Да.

Все трое посмотрели на меня с некоторой неуверенностью. На их лицах застыло угрюмое и чуть ли не возмущенное выражение, словно я задал какой-то бестактный вопрос. Но глаза их, в которых прятались секреты и ложь, были в то же время полны сожаления и печали.

– Кадер смирился с этим, – ответил Салман, и сердце у меня болезненно сжалось.

Мы сидели в «Мокамбо», ресторане с кофейным баром в районе Форта. Он блистал чистотой, обслуживали здесь на высшем уровне, обстановка была изысканной и богемной. Крупные бизнесмены, занимавшиеся коммерцией в этом районе, смешивались здесь с толпой гангстеров, модных адвокатов и знаменитостей из мира кино и быстро развивающегося телевидения. Мне нравился «Мокамбо», и я был рад, что Санджай избрал его местом встречи. Разделавшись с обильным, но не слишком обременительным для желудка ланчем, который завершился десертом кульфи[156], мы заказали по второй чашке кофе. Назир сидел слева от меня, спиной к углу и лицом к выходу из ресторана, рядом с ним расположился Санджай Кумар, с которым мы частенько бились на ринге во время тренировок. Теперь он пробился на самый верх и стал членом совета мафии, вернее, того, что осталось от совета Кадербхая. Это был крепко сбитый тридцатилетний гангстер – индиец из Бандры, с красивым лицом и крутым характером. Волосы его были уложены с помощью фена начесом, как у кинозвезды. Широко расставленные карие глаза, прятавшиеся под высоким лбом, смотрели с юмором и уверенностью. Нос его был крупным, подбородок мягко закруглялся, а рот в любой момент был готов растянуться в улыбке. У него часто вырывался непроизвольный смех, и это всегда был хороший смех, теплый и заразительный. Санджай обладал щедрой натурой и не позволял никому другому расплачиваться с официантами или барменами – не потому, что ему хотелось пустить пыль в глаза, как полагали некоторые, а из свойственной ему по природе склонности давать и делиться. Храбрости ему было не занимать, и в опасной ситуации на него можно было положиться с такой же уверенностью, как и в повседневных делах. Он легко нравился людям, и нравился мне, так что приходилось делать усилие, чтобы поверить: он был среди тех, кто отрубил Абдулу Гани руки, ноги и голову топориком.