Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Плохо разбиравшийся в европейских реалиях и более озабоченный судьбой провозглашенных им принципов мироустройства и Устава будущей Лиги Наций, президент выступил за расчленение многонациональной Австро-Венгрии, но против расчленения Германии, за исключением возвращения «отторгнутых» ею территорий. Поэтому L'AF настороженно встретила уже первые его выступления в Париже, а речи в Америке, куда президент временно вернулся в феврале 1919 г., вызвали открытую критику. В декабре того же года, когда американский Конгресс не ратифицировал ни Версальский договор, ни договор о гарантиях безопасности Франции, а потерпевший поражение Вильсон затворился от мира из-за болезни, Моррас в послесловии к сборнику статей «Три облика президента Вильсона. Нейтралитет – Участие в войне – Перемирие» вынес окончательный приговор «благочестивому американцу, потерявшему голову от величия», его «надменной вере в свою звезду» и вызванным ею «преступным ошибкам»[173].

Андре Тардьё. Мир. 1941. Первое русское издание, вышедшее тиражом 40 экземпляров

С момента прихода к власти германские социал-демократы взывали к Вильсону от имени народа, который выбрал свободу и нуждается в снисхождении и помощи. Бенвиль иронически сравнил веру в то, что «новая Германия под благодетельным влиянием демократии почувствует себя великой грешницей, заслуживающей своей участи и готовой искупить вину» с верой в «волшебную палочку, взмах которой изменит не только немецкую, но всю человеческую природу и природу вещей» (JBC, 108–110). «Вы лучше поймете и узнаете Германскую республику, когда она выберет президентом Гинденбурга», – провидчески заметил Моррас еще 25 ноября 1918 г. (VCM, 296).

«Германия, которую они (участники конференции. – В. М.) знали, была единой Германией. Ее единство считалось фактом, соответствующим принципу национального государства и праву наций на самоопределение», – констатировал Бенвиль, когда «мир» (хочется всегда брать это слово в кавычки) был подписан и вступил в силу (JBC, 63). «У “союзников” нет политики в отношении Германии, – сетовал он 13 февраля 1919 г., – или есть разные политики, слишком непоследовательные и противоречащие друг другу. О будущем никто не думает» (JBJ, II, 5). Французская делегация была вынуждена считаться с Вильсоном и с Ллойд Джорджем, не желавшим чрезмерного ослабления Германии по экономическим соображениям. Поэтому Клемансо не поставил вопрос о ее расчленении.

Андре Тардьё, один из главных авторов договора и рупор премьера в Палате депутатов, в книге «Мир» (1921) восхищался «гением» Бисмарка, который «создал единство Германии» и «с поразительной ловкостью облек в конкретные формы потребность, существовавшую до него» (АТМ, 303). Моррас оценил эту позицию как «суеверное почитание германского единства» (ММТ, I, 110). Будущий маршал Юбер Лиотэ в письме к нему назвал Тардьё «ревнителем догмы германского единства, основанного на Пруссии», а потому «угрозой обществу» (LCM, 437).

«Как нам досадно видеть в преамбуле к договору, – вторил им Бенвиль, – слова и Германия с другой стороны, окончательно закрепившие существование Германской империи» (JBA, II, 35). По воспоминаниям Морраса, «Бенвилю хватило одного беглого взгляда на пространный документ в сотни статей, чтобы понять его главный недостаток, который всё погубил: и Германия с другой стороны. Побежденная, но единая, Германия стала госпожой многочисленных, но разделенных победителей»[174].

Никогда не бывший союзником Морраса, Жорж Сюарес писал двадцать лет спустя: «Детище Версаля выглядело перевернутой пирамидой, качающейся на своей вершине – сохранении германского единства. Казалось, всё предпринято и предусмотрено для обеспечения и укрепления этого единства, для того чтобы перенести на него всю тяжесть конструкции. Всё было принесено ему в жертву, и каждая из жертв служила его усилению: расчленение Австро-Венгрии, создание Австрии, лишенной естественных источников жизни, свержение династий – гарантов германского федерализма, наконец, формальное признание веймарской демократической конституции, полностью основанной на будущем создании Великой Германии. Исчезновение империи Габсбургов уничтожило противовес германскому могуществу в Центральной Европе и одновременно препятствие к ее стремлению на восток»[175].

Верные концепции «наследственного врага», Моррас, Бенвиль, Доде призывали воспользоваться моментом и нанести по нему окончательный удар, не прячась за риторикой à la Вильсон и не стесняясь в выражениях: «Мысль о заключении с Германией мира, основанного на праве и справедливости, о взывании к совести немцев – глупа и опасна. Наступил момент для серьезного мира, основанного на реальном положении вещей» (JBJ, II, 8).