Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Не прошел Массис и мимо темы сравнения двух диктатур – гитлеровской и сталинской – хотя актуальной для него она стала только после «пакта Молотова – Риббентропа», который до последнего момента столь многим казался невозможным. Охарактеризовав в декабре 1939 г. начало новой войны как «нападение объединившихся сил варварства на цивилизацию», он заявил: «Она (война – В. М.) убедила народы, что германизм и большевизм – единое целое, что они образуют один разрушительный империализм, основанный на одинаковом материализме. Его необходимо победить, чтобы спасти западный мир от вторжения, которое грозит распространить Азию вплоть до Рейна» (HMG, xi).

После войны Массис вернулся к этой теме в книге «Германия вчера и послезавтра» (1949). Заявив, что «именно Гитлер в 1939 г. с помощью германо-русского пакта первым вернул Россию в Европу, в стороне от которой ее держали двадцать лет» (а как же франко-советские договоры?), он добавил: «На деле мы никогда не рассчитывали на советскую Россию в деле защиты прав “западных демократий” и никогда не видели в гитлеризме бастион христианства против большевизма. Залогом общего спасения мы считали только союз Запада против союза двух варварств»[64].

Тезису о внутреннем родстве двух диктатур Массис попытался дать философское обоснование. «Разве теоретик классовой борьбы Карл Маркс – не ученик Гегеля, апологета прусской монархии? Разве не из идеалистической философии он заимствовал основы своей логики, чтобы сформулировать диалектический материализм? Гегелевский человек – человек прежде всего немецкий – в равной степени может стать бисмарковцем, национал-социалистом или марксистом. Марксизм и национал-социализм – две разновидности гегельянской авантюры. “Какая разница, что гегелевско-нацистский опыт провалился! – думают сегодня иные немцы. – Ведь есть еще гегелевско-марксистский, который победил и может быть осуществлен до конца”. Иными словами, тот факт, что огромная Россия уже тридцать лет организована в соответствии с теориями Маркса и Гегеля, представляется немцам гораздо более важным, чем военное поражение нацистов. <…> Коммунизм и национализм – две самых сильных тенденции в немецком народе, – утверждал он. – <…> Такое настроение духа породит будущий национал-коммунизм. <…> “Свободе”, которую они (немцы – В. М.) презирают из принципа и осуждают, исходя из опыта, они предпочтут советский порядок, потому что это настоящий порядок, жестокий, конечно, но существующий и поддерживаемый»[65].

«Гитлеровский ураган сдул Маркса и Канта, – писал Бенвиль в 1933 г. – Социал-демократия исчезла в один день, как пыль. Можем ли мы быть уверены, что вкус к германизму исчез во Франции? Можем ли мы быть уверены, что за отсутствием иной пищи он не обратится к идеям гитлеризма? Для профанов искушение идеями, идущими из Германии, особенно сильно»[66]. Любое одобрение национал-социализма было неприемлемо для Морраса и его круга. Консервативный академик Луи Бертран, популярный романист и автор книг на исторические темы, некогда близкий к «Action française», съездил на нюрнбергский «партайтаг» 1935 г. и с оговоркой: «Я не гитлеровец. Французский гитлеровец представляется мне чистой нелепостью», – привез оттуда умеренно-восторженный рассказ о «сегодняшней Германии, послушной и дисциплинированной», в которой «среди сотен тысяч людей, воодушевленных самыми пылкими националистическими лозунгами, [он] не слышал ни единого воинственного крика или крика ненависти против кого бы то ни было – даже против евреев». Фюрер произвел на Бертрана хорошее впечатление как вождь национального возрождения и как умеренный политик по сравнению с кайзером: «Любому непредвзятому наблюдателю ясно, что в Германии со времен Вильгельма II нечто переменилось». «Почему у нас не видно ничего подобного? – задался вопросом визитер. – Этих масс, этой дисциплины, этого единодушия, которые создают впечатление непобедимой силы!»[67] Моррас сотоварищи перемен по ту сторону Рейна не отрицали, но знали, что все они – к худшему.