Шарло Бантар

И действительно, мастер тёмных дел, руки которого были обагрены кровью, пришёлся по вкусу Луи-Наполеону. В 1851 году, когда Луи-Наполеон превратился в императора Наполеона III, он назначил Геккерена сенатором. И это была не единственная награда за услуги, которые барон оказал ему в подготовке к перевороту.

Позднее, после падения венценосного покровителя, положение Геккерена ещё более укрепилось. И неудивительно: император был низвергнут, но французская буржуазия не могла не оценить людей, подобных Тьеру или Дантесу.

Анрио знал, что имя барона Дантеса-Геккерена часто упоминалось вслед за именами крупнейших финансовых и биржевых спекулянтов. Поэтому капитан имел достаточно оснований радоваться удаче, которую послала ему судьба, до сих пор не слишком к нему милостивая.

— Великие традиции французской империи в опасности. Долг призывает нас быть настороже!

Этими лицемерными словами барона Геккерена началась беседа двух родственников.

Анрио благоговейно прислушивался к каждому слову барона.

— Опасность усугубляется тем, — продолжал Дантес, — что из-за войны закрылось много заводов и в Национальную гвардию во время осады Парижа вступило немало безработных. Неспокойно и всё население столицы. Оно негодует по поводу слухов о предстоящей капитуляции города…

— А эти слухи имеют серьёзное основание? — осторожно осведомился Анрио.

— Странный вопрос для офицера штаба Винуа! Ты знаешь, что мы не можем сопротивляться превосходящим силам неприятеля, — недовольно ответил Геккерен. — А каково твоё мнение на этот счёт?

— Среди офицеров штаба существует мнение, что Париж окружён неприступными фортами, а гарнизон его насчитывает четыреста тысяч солдат и богат запасом снарядов и орудий.

— Я не об этом спрашиваю… Я не хуже тебя знаю, что пруссаки поломают себе зубы и когти о неприступные стены Парижа. А дальше что? Что будет дальше? Скажи мне! — Барон всё более раздражался. — Задумывался ли ты и твои штабные офицеры над тем, что будет с нами дальше?.. — Помолчав немного, Геккерен желчно выкрикнул: — Революция! Вот что произойдёт, если мы не научимся смотреть вперёд. Понял?

— Я весь к вашим услугам, — поторопился Анрио выразить своё согласие на любое поручение.

— Ты должен связаться с офицерами батальонов Национальной гвардии из предместий…

— В них, как правило, начальники избираются самими батальонами.

— Знаю! Поэтому нужно действовать очень осмотрительно. Сперва выясни, на кого мы можем рассчитывать, кого надо устранить. Там, где невозможен подкуп, распускай слухи, что он совершился. Находи средства очернить несговорчивого в глазах рабочих. Будь осторожен, но решителен! Подбирай себе помощников, но руководителей твоих не должен знать никто. Не принимай поручений ни от кого, кроме как от меня и Винуа.

…В первые же дни мартовских событий Винуа и Геккерен убедились, что на Анрио можно положиться в трудную минуту и что новые обязанности пришлись ему по вкусу.

18 марта, когда Винуа под натиском национальных гвардейцев и гражданского населения был вынужден спешно оставить занятые им позиции на площади Клиши, Анрио, по собственному почину, поспешил донести об этом военному министру генералу Лефло. Министр в это время сам руководил операциями на площади Бастилии. Но и здесь войска оказались ненадёжными: они не хотели стрелять в народ. Солдаты братались с народом, а национальные гвардейцы окружили Лефло и его свиту.

Когда Анрио с трудом протиснулся сквозь толпу и наконец приблизился к генералу, почему-то вдруг наступила тишина.

Анрио вскочил на груду камней, окинул площадь взором и сразу понял, какой счастливый случай ему представился. Со стороны Лионской улицы медленно двигалась похоронная процессия.

— Обнажите головы! — крикнул Анрио.

Стоя на камнях и возвышаясь над толпой, как оратор на трибуне, он держал свою шляпу в вытянутой руке. Рука указывала на погребальное шествие.

Взгляды всех обратились к простым траурным дрогам. За гробом, опустив голову, шёл седой старик.

— Это Виктор Гюго хоронит своего сына, — пронеслось в толпе.

Кто в Париже не знал знаменитого поэта! В это именно время Гюго пользовался наибольшей народной любовью.

Гюго недавно вернулся из Англии, где около двадцати лет провёл в изгнании после переворота 1851 года. У всех были ещё в памяти слова, сказанные им при прощании с Францией:

Если нас останется только тысяча — я буду в этом числе.
Если останется только сотня — я всё равно брошу вызов Сулле.

[39]Если нас останется десять — я буду десятым.
Если останется только один — этот один буду я.

Теперь за гробом любимого сына шёл убитый горем старик; он не замечал, не видел ничего, кроме медленно продвигающихся сквозь толпу дрог и тихо покачивающегося на них гроба.