Шарм

Мне было невыносимо удерживать себя от того, чтобы пить ее каждый день. Не потому, что я умираю от голода, а потому, что я отчаянно хочу снова отведать ее. Ощутить на своем языке ее горячую пряную кровь.

– Хадсон, посмотри! – шепчет она, глядя на небо. – Разве оно не прекрасно?

– Да, прекрасно, – соглашаюсь я.

Она бросает взгляд на меня, и ее дыхание пресекается. Но голос ее звучит как ни в чем не бывало, когда она замечает:

– Да ты ведь даже не смотришь на небо.

Мне хочется сказать ей, что я смотрю на нечто еще более прекрасное, но эта ремарка прозвучала бы старомодно, так я не произношу ее. Должен же я сохранить хотя бы какие-то остатки гордости.

– Небо как небо. Я видел его и прежде, – отвечаю я вместо этого.

– Какой же ты неромантичный. – Она закатывает глаза и кладет руку на перила лестницы: – Пойдем посмотрим на это захватывающее сборище.

– Детка, самое захватывающее в нем – это я, – говорю я, когда мы спускаемся в вестибюль.

– Ты и твои трусы «Версаче».

– Э-э, по-моему, правильное их название – это «боксеры-брифы». И для девушки, которая утверждает, что я ей не нравлюсь, ты определенно слишком уж зациклена на моем нижнем белье.

Грейс поворачивается ко мне:

– Это неправда.

– Еще какая правда. – Я вскидываю бровь: – Я уверен, что ты думаешь о моем прежнем белье куда чаще и дольше, чем я сам.

У нее делается на удивление серьезный вид.

– Я говорю не о твоих боксерах. Я говорю об остальном.

– Об остальном?

– Я не питаю к тебе неприязни. Может, я и питала ее к тебе сначала, но… Она вздыхает: – Неприязнь определенно не относится к числу тех чувств, которые ты во мне вызываешь.

– В самом деле? – Теперь вверх взлетают уже обе мои брови, и я подаюсь к Грейс, потому что это становится интересным. – И что же ты чувствуешь?

– Я чувствую, что хочу танцевать! – восклицает она и торопливо идет по тесному вестибюлю.

Теперь уже я закатываю глаза. Как я не догадался, к чему сведется этот разговор.

Мы выходим на улицу в тот самый миг, когда солнце наконец заходит. И тут же все вокруг нас оживает – это начался фестиваль. Над нашими головами вспыхивают огни, воздух наполняется музыкой. И на улицу прямо перед нами выходят сотни людей.

– Это поразительно! – говорит Грейс, как и я, глядя на город, который полностью преобразился.

Куда бы мы ни посмотрели, везде сияют огни. Над каждой улицей висит полог из цветных светильников, на тротуарах стоят вереницы разноцветных фонарей. Цветы всех оттенков фиолетового украшают проемы арок и сплетены в гирлянды, которыми увито все – от вывесок и дорожных знаков до тележек с едой и киосков с сувенирами. Они также устилают улицы, и их аромат поднимается в воздух с каждым шагом прохожих.

– Что ты хочешь сделать первым делом? – кричит Грейс, чтобы я смог расслышать ее, несмотря на музыку.

– То, что хочешь сделать ты, что бы это ни было, – отвечаю я. От этого фестиваля я, в общем-то, хочу только одного – быть рядом с ней.

– Понятно. Тогда мне очень хочется есть, я буквально умираю от голода. – Она становится на цыпочки, пытаясь увидеть, где припаркованы тележки с едой. Но поскольку она на несколько дюймов ниже почти всех жителей – кроме разве что детей, – от этого мало толку.

– Пойдем. – Я беру ее за руку, чтобы не потерять в толпе – во всяком случае, так я утверждаю, – и, переведя ее через улицу, прохожу еще пару кварталов, пока мы не добираемся до места, где расположилась целая группа торговцев едой.

– Что ты будешь есть?

– Я понятия не имею, что собой представляет вся эта еда, – со смехом отвечает она. – Но пахнет вкусно.

Мы стоим здесь несколько минут, пока она смотрит, что заказывают другие, и в конце концов направляется к лавандовой тележке, на которой нарисованы огромные цветы, и заказывает какое-то блюдо на палочке и несколько бутылок воды.

Я плачу торговцу, и мы идем дальше сквозь толпу, при этом она уплетает свою еду, а я выпиваю одну из бутылок воды. Играет музыка, и она останавливается через каждые пару минут, чтобы покружиться, или потрясти плечами, или помотать головой, так что ее кудряшки рассыпаются вокруг головы.

Она улыбается и смеется, ее карие глаза сверкают в свете полога из цветных фонариков, и она никогда не казалась мне прекраснее, чем теперь. Когда она доедает свою странную вегетарианскую штуку на палочке, я протягиваю руку и провожу костяшкой пальца по ее лицу.

Она перестает жевать и смотрит на меня, и ее глаза из шоколадных мгновенно превращаются в черные. Я думаю о том, чтобы наклониться и поцеловать ее, но прежде, чем я успеваю это сделать, кто-то толкает ее в спину, она спотыкается и падает мне на грудь.

Мои руки инстинктивно обхватывают ее, и, хотя в последние несколько недель мы, разумеется, касались друг друга, сейчас все иначе. Лучше. И на секунду я забываю, как нужно дышать.

Но тут кто-то врезается уже в меня самого, и я вынужден признать, что мне надо увести ее с этого угла, пока она не пострадала.

А потому я веду ее дальше, мы проходим через перекресток и оказываемся в районе, где сосредоточены ярмарочные игры и где пока еще мало народа. Увидев их, Грейс улыбается и спрашивает: