Шарманщик с улицы Архимеда

Эти картины, порожденные смертельным страхом, эти опыты сублимации – не только замечательная, плотная живопись, они – свидетельство очевидца, художественный документ необыкновенной силы.

Нуссбаум не рисовал их. Он рисовал только их жертвы. Себя, свою жену, свою племянницу Марианну, десятилетнего еврейского мальчика Ягуи, рисовал товарищей по несчастью в лагере Сант-Кюприен, создавал трагические образы-типажи, показывал страх, скорбь и ужас гонимых, затравленных, оболганных, обреченных на смерть людей…

Эта работа помогла ему прожить эти страшные четыре года.

…

Вписать свое имя в историю мирового искусства такой ценой вовсе не входило в планы художника Феликса Нуссбаума. До своего вынужденного невозвращения на родину в 1933 году он писал, как правило, красочные веселые дерзкие картины. Только изредка его жизнелюбие, переплавленное в краски, омрачалось известной меланхолией, присущей смертным существам, не лишенным воображения и чувствительности.

Судьба загнала еврея-художника не только в брюссельское убежище под крышей, но и на верхний этаж творческой иерархии. Туда, куда невозможно взойти, не заплатив за это кровью или рассудком, куда не приведет ни талант, ни интеллект, ни многолетний подвижнический труд, туда, где бессильна эстетика, где композиция и колорит рождаются не как эксперимент или дерзкое вожделение творца, а как жуткая необходимость. Туда, где нет места живописным прелестям и гламуру. Туда, где не поможет ни философия, ни самообман. Где ничто и никто не поможет. В подлинный мир. Который есть не что иное, как Страшный суд, чинимый над нами злодеями и мертво равнодушной, безглазой и глухонемой природой. Суд, приговор которого всем нам известен заранее. Суд, на котором нам ставится в вину само наше существование. Где нет ни Бога, ни защитника, ни надежды.

…

Картины последних лет не были для Нуссбаума развлечением в предчувствии тошного ужаса газовой камеры. Они были средствами, машинами для развертывания, расширения метафизического пространства, работавшими во то время, когда реальное жизненное пространство художника зловеще сужалось. Они были его дыханием, последними чудесными актами формо-и-образо-творения.

Перед тем, как и формы и образы исчезли и все сожрала пустота вечности.

Прощанием с красками, кистями, холстами и людьми, с братьями и сестрами в смерти…

Перед тем, как художник начал свой перпендикулярный потоку жизни путь…

Смерть стояла за плечом художника, и эта костлявая муза помогла ему создать работы, которые сровняли его с великими мастерами прошлого…

Да, Нуссбауму удалось, в этот последний, предсмертный период своей жизни, пусть и не классическими методами, достичь уровня классиков. Несмотря на то, что ему приходилось спешить, несмотря на погрешности и недоделки. Несмотря на наивность, неумелость, недостаток материалов и дрожащие руки…

…

Мне кажется, что искусство Нуссбаума должно особенно заинтересовать русскоязычного читателя. Русской культуре известны только словесные свидетельства жертв отечественных массовых преследований – это «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Шаламова, «Житие протопопа Аввакума», «Воспоминания» Надежды Мандельштам, «Реквием» Анны Ахматовой, «Окаянные дни» Бунина и т. д. Исключение из этого правила – творчество Шостаковича, лучшая музыка которого была, по его словам, реквиемом по убиенным.

Пластических или живописных памятников-свидетельств почти не осталось. Потому что все конфисковывалось и уничтожалось лицемерными жестокими властями.

Русского художника почти всегда тянуло или в помпезный, ложный историзм (Суриков), или к березкам (Левитан) или прямо к Богу в рай (иконы). Редкие, не пошлые, мастера-реалисты рисовали, конечно, горькую русскую правду («Тройка» Василия Перова – куда более точный образ России, чем гоголевская «Тройка».) Но мастера эти еще до революции были оттеснены куда более привлекательным, сладко-декадентским Миром искусства, бесчеловечным конструктивизмом и лестным для неумеек и шарлатанов абстракционизмом…

Послереволюционное советское искусство было, за редчайшими исключениями, настолько лживо и подло, что о нем и говорить противно. Особенно гнусно обошлась и советская власть и советское искусство с жертвами фашизма и сталинизма. Последних для него просто не существовало. А первых – или заделывали героями-памятниками вроде Зои Космодемьянской или злобно не замечали.

Поэтому жертвы в России как бы и образа не имеют. Они – кости, тени, призраки. Мертвяки. С которыми власти-последыши до сих пор ведут особую, подлую войну, чтобы они – не дай Бог – не воскресли и не потребовали наказать миллионы здравствующих палачей и доносчиков или их отпрысков…

Чтобы они не показали свои раны, свои кости новым начальничкам и оболваненному населению…

Общественное лицемерие, презрительное равнодушие к жертвам, повальная жестокость, распространившиеся как чума в современной России, в сочетании с вконец дезориентированным искусством – гарантии того, что жертвы останутся тенями.