Шашлык из леопарда

Она хорошо помнила картинки, но не помнила саму себя в те минуты, когда говорила в трубку аппарата того, уже почти вымершего вида телефонов. Хорошо тогда поработала с собой.

— Дождь был…

— Да, Лен. Я еще подумала- если нас не выпустят… ну, самолет… я останусь… Но я очень не хотела, чтобы дождь кончился.

"В самом деле не хотела?" — вдруг задумалась она. Все, что сейчас вспомнится про себя — придумано тут же, на диванчике, под пледом, в кротко-сомнамбулическом состоянии. У души прошлого нет… И как было в действительности там, в душе, тогда, в тот день, который помнится отчетливей и контрастнее, чем вся прошлая неделя, — это просто очень правдоподобная иллюзия, созданная именно сейчас, под уютным пледом… В ванной, под душем, придумывалось бы по-другому, в других тонах и акцентах. Картинка была бы в других ракурсах… в другом фильтре.

Относительно достоверны в прошлом только рассудочные мотивации. Она улетала во Владивосток — условно "навсегда". Она эвакуировалась. Она полностью меняла жизнь. Москва стала тогда ее личным Чернобылем. Все было брошено и должно было зарасти — детская песочница, школьные парты, домашние вещи… все. Все в одночасье стало смертельно опасным, даже любимые детские игрушки готовы были прикончить ее смертоносным излучением невыносимой правды.

— "Я улетаю навсегда. Не ищи. У меня все в порядке. Все деньги мои. Прости, Ленк. Спасибо, что не орала и вообще. Я позвоню"… В тебе, Ань, тогда грамм двести было, да? Мартини розовый? Угадала?

— Побольше. Я уже доела эту бутылочку. Которая поменьше… Но ты же помнишь, холодно было. И я вообще, ни в одном глазу. Не брало.

— Ну да. Конечно, не брало, как же… Так я тебе и поверила, что ты позвонишь. Я ж тебя знаю… — Ленка вздохнула и помолчала довольно долго, почти полминуты. — Я только убедила себя тогда, что я тебя знаю. И я знаю про тебя только одно — что ты не пропадешь.

— Спасибо, Лен.

— Да завсегда пожалуйста, подруга… Долетела хоть благополучно?

— Да.

— Без задержек?

— Да…

— Ну да, все задержки у тебя тогда раньше кончились…

В сердце кольнуло:

— Лен!

— Нет, ты уж лежи! Говорю я… Ты только отвечаешь "да" или "нет", если спрошу.

— Хорошо.

— Я сказала, "да" или "нет"! — круче завернула гайку подруга.

— Да…

— Знаешь, я тогда чуть не заржала, — продолжила Ленка, как своя, близкая, а не Фрейд. — Сквозь слезы… А если честно, я заржала потом. Ты прикинь, подруга: прямо, как в той песне про войну — "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону". Этот козел — в Питер, эта с разбитым сердцем… и с абортом — во Владик.

Она оказалась в ледяном гробу. Провалилась — и оказалась. Дышать стало нечем.

— Лен!

Ленка начеку — сцапала ее ступни под пледом, принялась мять. Дыхание открылось, гроб растаял… даже струйки холода от ледышек, стекавшие с плеч, она еще чувствовала с минуту.

— Лен! Откуда ты узнала тогда?! Кто тебе тогда сказал?

— Знаешь, Нюрка, ты меня всегда считала дурой… Вот скажи честно.

— Лен, прости…

Сегодня — единственный день, когда она была готова признать все, что было правдой.

— Я сказала, "да" или "нет"!

— …Да

— Ну, хорошо, если не дурой, то простушкой… хорошенькой такой, верной подружкой, в которую можно слить, а можно и не слить…

Теперь уже казалось, не она, а это Ленка ее позвала, чтобы раскрыть свою душу и вывалить жизнь. Теперь уже ясно стало, а не казалось, что Ленка всегда была умнее ее и на самом деле никогда не прикидывалась дурочкой, а она этого не замечала.

— …Но знаешь, я тебе хочу сказать, я уже тогда все видела… и хотя я еще была вся целенькой… вот не поверишь, но представь себе, была! Я сразу увидела, что ты учудила! Из тебя как душу выдернули… Я сразу поняла — аборт… и что ты никогда не скажешь… потому как вся из себя арийка, характер нордический… хотя и татарский.

За окном было жутко ясно и солнечно, когда женщина без лица и во всем белом длинной железкой снизу выдергивала из нее душу. Солнце давило в окно, как кляп в горло.

Потом она жутко радовалась, что уезжает, улетает навсегда в дождь.

— Знаешь, мне этот Ян, Янчик сразу не понравился. Но я тогда была твоей карманной подружкой. Я тебя боготворила. А теперь не боготворю. Теперь я знаю, что с тобой делать. А тогда не знала. Тебе ничего сказать было нельзя. Как же, умница-отличница. Гипнотезерка, вундеркинд. Любого чувака на коленки поставить — один кайф. Вот прямо как начала на выпускном, так и понеслась…

— Ты это о чем? — не поняла она.

— Помнишь, как ты бедного Ромео опустила в садике? — напомнила подружка. — Чего молчишь?.. Я про Виника говорю.

— Про Виника лучше не надо… — дернулась она под пледом.

— Ты хоть помнишь? — ковыряла старое подруга.

Чернота. Клумба с тюльпанами — и толстый гений Виник прямо посреди клумбы давит цветы коленями… И в кулаках у него хрустят стебли раздавленных тюльпанов. Позади него, вдали, светящееся окно. Почему-то сейчас, в памяти, оно ослепительно-белое.

— Если честно, Ленка, я вообще, плохо помню все, что до того было… — стала оправдываться она.

— До чего? — настаивала Ленка.

— До Владика… А может, до аборта… — корчилась она. — Только во сне бывает…