Шатровы (Книга 1)

Тут не выдержал — вмешался Шатров.

Спор закипал.

— Ну, это, Панкратий Гаврилович, ты через край — насчет союза с Германией, прости меня за выражение! Какой может быть союз — союз всадника с лошадью? Им чернозем наш нужен, даровая рабочая сила, недра земли. Почему, скажи, пожалуйста, не понравилось нам, когда немцы договорились с Турцией железную дорогу строить Берлин — Багдад? Почему Россия решительный протест заявила, чтобы турки не смели главнокомандующим своей армии Лимана фон Сандерса ставить? Смотри, какой в Германии вой поднялся, когда мы торговые пошлины повысили, — уж тогда чуть до войны не дошло дело! А насчет Константинополя, проливов — не будь ты столь наивен. Уж если, друг, Германия утвердится на Босфоре, то для нас ворота в Средиземное море навеки будут захлопнуты. Замок на этих воротах не турецкий будет, а немецкой работы! Тогда никакого и Константинополя не будет, никакого тебе Царьграда!

— А что же будет? Куда они денутся?

— Никуда. А будет Константиненбург, Кайзербург.

— Ну, ты уж тоже, Арсений… загнул!

— Ничего не загнул. А ты прочитай книгу Трейчке: мы, то есть Россия, да и все славянство, это для них, дескать, только удобрение, компост для будущей германской культуры. А ты — союз!

Здесь еще один голос, отрочески-взволнованный, беззаветно убежденный, вмешался в их спор:

— Да как с ними можно не воевать, когда они проповедуют: "Дейтчланд, дейтчланд юбер аллее!".[3]

То был Володя. Он тоже не ушел с молодежью, и тихонько притаился у плеча старшего брата и жадно слушал беседу.

Рассмеялись. И словно бы впервые заметили, что он тут.

Отец проворчал — не сердито:

— Ишь ты, политик! Сколько раз я говорил тебе, Владимир, нельзя вмешиваться в беседу старших!

И для гостей, как бы в извинение сына, добавил:

— Мы его зовем: "начальник штаба верховного". О! Он вам объяснит стратегическое положение на всех фронтах: и что под Верденом, и на Сомме, и на Рижском.

При этом последнем слове Володя поморщился. Отец понял почему и, улыбнувшись, сказал:

— Ну, вот видите: Рижский фронт вызывает у моего начальника штаба судорогу!

На это Володя не мог не ответить:

— Зато турков гоним вовсю! Эрзерум — наш, Трапезунд — наш. К Багдаду идем. А Брусилов? — Голос у него радостно взвизгнул.

Тут Сычов поощрительно и серьезно спросил его:

— Ну, а сколько вы с Брусиловым пленных взяли?

"Начальник штаба верховного" ответил бойко, без запинки:

— С четвертого июня двести шестьдесят шесть тысяч пленных, двести пятьдесят орудий, свыше семисот пулеметов.

— Это вы молодцы, молодцы!

— Эх, если бы Болгария была сейчас с нами!

Отец, зная, что чем дальше, тем труднее отстранить его от беседы взрослых, снова ласково попытался было это сделать. Но в это самое время Анатолий Витальевич Кошанский, сурово и насмешливо подмигнув мальчугану, произнес веско, раздельно и таинственно:

— Сами виноваты. Это наш кабинет оттолкнул Болгарию. Вернее, министерство наше иностранных дел: злополучная эта нота третьего мая тысяча девятьсот тринадцатого года!

И остановился, наслаждаясь эффектом своей осведомленности. Озадачен был не только Володя, а и Сычов, и Арсений Тихонович, и Никита, и все время молчавший, будто его тут и не было, волостной писарь Кедров.

Наконец хозяин протяжно, раздумчиво проговорил:

— Любопытно, любопытно… Никогда я, признаться, не думал, что так дело обстояло.

— А между тем, господа, это — исторический факт. Я специально занимался этим вопросом.

Кстати сказать, эта последняя фраза частенько излетала из уст Кошанского.

— Специально занимался… И тогда же еще, то есть в мае тысяча девятьсот тринадцатого года, Фердинанд — царь болгарский — сказал: "Месть моя будет ужасна!"

Арсений Тихонович горестно усмехнулся:

— Вот то-то и оно-то, что Фердинанд! И как это было нам допустить немецкого принца на престол славянской страны? И страны, нашей же кровью освобожденной от турецкого ига!

Кошанский развел руками. Не согласился:

— А что ж было делать в ту пору? Не со всей же Европой начинать было войну из-за этого Фердинанда! А ранее этого, как вам известно, герцога Баттенберского немцы воткнули, и опять же Россия-матушка смолчала. Сил не было. Ситуация! И все-таки, я повторяю, кабинет наш (Кошанский из осторожности избегал слова "правительство"), кабинет наш сам виноват в разрыве.

Тут вскинулся угрюмо посапывавший Сычов. Хитренько посмотрел на Кошанского, словно предвкушая, как вечный его вражок попадется в поставленный на него капкан:

— То есть позвольте, позвольте: кабинет, вы говорите, кабинет, а кто же именно? Кто у нас в девятьсот тринадцатом министром-то был иностранных дел?

Анатолий Витальевич понял, куда он гнет, но уклониться от ответа уже нельзя было. С неохотой сказал:

— Ну кто — знаете сами, что Сазонов.

Сычов злорадно захохотал.

— Ага! Сами себя бьете, дражайший Анатолий Витальевич: выходит, по вашему рассказу, что все тот же ваш Сазонов-господин напортил. И вот вам — Распутин: "Надоел мне этот Сазонов, надоел!" Выходит, правильно говорил тобольский наш мужичок?

Кошанский только плечами пожал.