Шатровы (Книга 1)

— Ох-ох-ох! Недаром говорится: себя пропитать да детей воспитать! Поздновато мы с Панкрашей себе дитятко единственное вымолили. Тогда-то, пятнадцать годов назад, казалось вроде и ничего, а теперь вот и подумывай: мы уж с ним старики, а она, деточка наша, только-только в наливе!

Дальше — неторопливый рассказ о том, как "ветру венуть не давали" на доченьку, и она и Панкратий; как заморышком, хворышком росла лет до тринадцати, а потом, на четырнадцатом годочке, как взялась, как взялась, ну что тебе твоя квашонка сдобная, да на добрых дрожжах! Была девчонка, ну просто козявочка, а тут глядим, подрастать, подрастать стала, выхорашиваться… Кровь с молоком, храни ее Христос!

Ольга Александровна улыбнулась.

— Да, она у вас действительно, как пион. Или скорее алая роза. Красивая девочка.

Аполлинария Федотовна вздохнула:

— Алеет, пока молодеет! — И тотчас же — опасливое, непременное, от сглаза, от урока, материнское: — Храни ее Христос!

Ольга Александровна и еще похвалила Веру:

— И видно, что умница, воспитанная, скромная.

Сычова так и прыснула в горстку:

— Веруха-то? Да полноте вам! Уж такая сорвиголова, такая сорвиголова, не приведи господь. Разбойник девка. Гадано, видно, на мальчика, а поворочено на девчонку. Уж я от вас, Ольга Александровна, никакой про нее правды не скрою, хотя и родная мне дочь.

Слова ее звучали что-то слишком торжественно, а когда она добавила: "Чтобы на нас после — ведь на все воля господня! — попреков не было", Ольге Александровне понятен стал и весь смысл этой уединенной беседы двух матерей. Это было самое настоящее сватовство, по всей старинной манере, только присватывалась не мать жениха, а мать невесты.

Затаив улыбку, Шатрова слушала гостью.

— Избаловали мы ее. Иной раз скажу Панкратию: "Отец, сыми ты с себя ремешок!" Ну, где там! А у меня рука не подымается на нее. Нет, видно, правду сказано: учи, когда поперек лавки лежит, не когда — вдоль!

Тут Ольга Александровна сочла нужным оспорить эти домостроевские воздыхания насчет Верухи.

— Да что такого может сделать она, ваша Верочка, чтобы и ремешок! Дитя.

— Ох, не говорите!

И придвинулась поближе, и зашептала:

— Ни воды, ни огня не страшится. На неоседлану лошадь сядет. Однова на корове верхом проехалась! С мальчишками дерется! Страшатся! И только у нее забавы: конь да волосипед. Моду завела, стыдно сказать доброму человеку: в сини, в широки шаровары обрядилась. "Мне так, мама, удобнее на волосипед садиться!" Для конской езды дамско седло ей купили, дорогущее, — сам покупал, — ну, где там! Пришлось продать. Вот она какая у нас «воспитанная»!

И откинулась, и смотрела испытующе на «сватью»: какое у той впечатление от ее страшных рассказов? Ольга Александровна по-прежнему внимала ей благожелательно и спокойно.

Тогда у нее отлегло от сердца, и старая мельничиха смелей приступила к самому главному:

— Правда, иной раз сержусь, сержусь на нее, да и вспомню: молоденька-то и я така же была! — И с добродушной лукавинкой глянула на хозяйку. — Вот я и думаю: в доброе гнездо попадет, в хорошу семью добрая женушка кому-то станет. Свекор-батюшка, свекровь-матушка доучат, чему отец-мать не доучили. Да! — И уж материнская слеза слышалась в ее голосе: — Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай! Ну, тут бы хоть не в чужие! Я ведь о чем мечтаю, милая ты моя Ольга Александровна: как бы нам деток наших — Сережу вашего да Верочку нашу — поженить. И у нас, слава богу, достаток немалый. Сами знаете. С собой в могилу не унесем. Не бесприданница! Не посмейтеся надо мной, старухой. Иная, конечно, застыдилась бы сама начинать: как, мол, это я свою дочку буду навязывать, сватов не дожидаясь! А вы меня знаете: прямоту мою, прямизну. И я вам, как на духу, откроюсь: что нету вашей, шатровской, семьи лучше и для нас милее! Умерла бы спокойно!

Шатрова была растрогана. Однако всего уместнее показалось ей ответить на это необычное сватовство безобидной шуткой:

— Верочка да Сережа — вот и сойдутся две сорвиголовы!

На это Аполлинария Федотовна успокоила ее самым серьезным образом:

— Ничего! Бог даст, и она подрастет, и Сереженька ваш свое, молодецкое, отгуляет.

И вдруг испуганно ойкнула, привстала, как бы порываясь бежать:

— Ой, да смотрите вы, смотрите, где она: на дереве, на ветке сидит… Да и чей-то парень качает ее.

И впрямь: на широкой, гнуткой ветви старой ветлы, на высоте — рукою достать, верхом сидела Верочка Сычова, а внизу стоял Костя и, дергая снизу за привязанный к ветви ремешок, раскачивал ее.

Доносился звонкий смех Верухи и слышалась ее команда:

— Сильнее! Еще, еще! Не бойтесь — не упаду!

Сычова в изнеможении испуга опустилась на скамью, приложив руку к грудям:

— Ох, нет силы самой побежать. Сердце зашлось. Ольга Александровна, матушка!

К ним бесшумным, «бойскаутским» шагом выскочил из-под берега Володя.

— А я вас искал, мама. Сказали, вы в теплице.

Сычова взмолилась к нему:

— Володенька, светик, сбегай ты к ним! — Она указала перстом на Верочку и на Костю: — Скажи, чтобы сейчас же, сейчас же слезала: убьется ведь!

И притопнула гневно ногой.

Володя не преминул успокоить ее:

— Ветла крепкая!