Щастье

— Какая интересная форма правления! — возрадовался он. — Аристократическое государство, лишённое царской власти!! — («Аристотель называет олигархию вырождением аристократии», — бормотнул он в скобках.) — Соперничество сильнейших приводит к тому, что они обуздывают друг друга. — («Человеческая порочность ненасытна», — бормотнул он.) — Приходится устраивать так, чтобы люди, от природы достойные, не желали иметь больше, а недостойные не имели такой возможности, и произойдёт это в том случае, если этих последних поставят в низшее положение, но не станут обижать. — (Он бормотнул что-то совсем неразборчиво.) — При олигархии государственные должности занимают люди состоятельные, по количеству своему немногочисленные. Вполне естественно, что покупающие власть за деньги привыкают извлекать из нее прибыль, раз, получая должность, они поиздержатся. Но когда богатство ценится выше добродетели, то всё государство становится корыстолюбивым: ведь то, что почитается ценным у власть имущих, неизбежно явится таковым и в представлении остальных граждан. — Он вздохнул и заключил: — Аристотель выделяет четыре вида олигархии, но я в точности не помню.

— А ты своими словами, — предложил я.

— Аристотеля? Своими словами?

Муха потряс головой.

— Пусть лучше Крот сам объяснит.

— Вот у вас губернатор и вся эта возня с выборами, — охотно начал Крот, — только этот губернатор — ноль на палочке. А у нас те, кто реально всем заправляет, и на бумаге заправляют. Директор нашего завода, начальник милиции и директор ортопедического института — они по-любому власть. У вас бы им пришлось кого-нибудь в кресло сажать от своего имени, а у нас они сами в креслах, по-честному. И по деньгам экономия: на агитацию тратиться не надо, на выборы тратиться не надо, на этого, который в кресле, тратиться не надо…

— Чего на всём-то экономить, — мрачно сказал Муха. — Нельзя же вообще без развлечений.

— Пойди на стадион — вот и развлечение.

— Это ещё что?

— Как что? — Крот растерялся. — У вас лапту не смотрят?

— У нас лапша — китайская жрачка, — огрызнулся Муха. — И чего на неё смотреть?

— Лапта, — подал голос Фиговидец, — это игра такая. — В голосе по инерции гудел апломб предыдущей речи. — Кажется. — Уже неуверенно. — Я где-то читал. — Ещё неувереннее, смиреннее, затихая.

Муха подметил смешной контраст, развеселился и сбавил обороты.

— Пацанва, может, играет. Это в мячик?

— В мячик, — фыркнул Крот. — На стадионе. И не пацанва. Две команды играют. Зрители сидят вокруг и смотрят.

— Одни играют, а другие на это смотрят?

— И болеют.

— Болеют чем?

— А чего вы этого мента у себя держите? — спросил я.

— Где же ещё его держать? Все боятся. — Крот улыбнулся Мухе. — Матч в субботу. Сам увидишь, чем.

Я пошёл к Протезу. Из дежурки он переместился в спортзал и сидел рядом с тренером на длинной деревянной скамейке. Тренер был невесёлый квадратный человек — весь квадратный, за исключением, может быть, глаз: светлых лужиц, упрятанных под геометрические складки лица. Протез медленно обмякал, внимательно и скромно наблюдая за юными атлетами в облегающих длинных трусах. Польщённые, подстёгнутые его присутствием, они приникали к тренажерам, как мученики — к пыточным станкам. Несколько человек как-то странно, ногами и грудью, перебрасывали друг другу мяч; возможно, это были приёмы таинственной лапты. (Я прикинул: до субботы четыре дня. Похоже, здесь не сомневались, что для экспедиций вроде нашей четыре дня — не задержка.) Пылинки и (на самом деле нет, но так могло показаться, если вглядываешься долго и пристально) частицы пота густо стояли в потоках солнечного света. Огромные окна были забраны изнутри железной сеткой. Звуки дыхания, глухой стук мяча, изредка лязг железа или резкий выкрик напрасно кружили и бились о сетку и искали выхода; собирались в стаю, рассыпались, накапливались.

— Это лечится, — сказал я, присаживаясь.

— Для того ты и здесь.

— Не залечил травму, — отрешённо пробормотал тренер, кивая рыжему парнишке, который дёрнулся вслед за упущенным мячом. — Боится на ногу как следует встать.

— Не мой профиль. — Я смотрел и не находил в ноге парнишке дефекта. — Почему ты держишь его здесь?

— Он опасен?

— Скорее всего, да.

Протез (я знал это, даже не глядя) кивнул; кивнул почти удивлённо, почти оторопело. «Вот поэтому», — означал его кивок, но и также: «Неужели не понимаешь?», а быть может, с интонацией «да ладно», ведь опасность — это было то, с чем он привык справляться сам, не выпуская на волю, где она будет, без сомнения, куражиться и калечить; это была опасность, ответственность за которую он нёс не потому, что эта опасность находилась в пределах его компетенции, а по привычке отвечать за опасность вообще, отвечать за всё странное, что грозилось стать страшным; и было понятно, что он не захочет понять, как другие могут быть способны и склонны в подобных случаях держаться в узких рамках профессии, навыков, написанных на бумаге обязательств. Хотя, конечно, он понимал (не желая понимать причины), что подобная склонность у других существует.