Щегол

— Ну и как она тебе? — спросил он так тихо, что я едва расслышал. Что я ему мог ответить?

— Ну, вроде нормально.

— Она переменилась. — Он уныло смолк и засунул руки поглубже в карманы халата. — То есть это она и не она. Многих близких вообще не узнает, говорит с ними очень официально, а к чужим людям тянется, болтает с ними как со знакомыми, и как со старыми друзьями общается с теми, кого раньше и в глаза не видела. Мне сказали, что такое часто бывает.

— А почему ей нельзя слушать музыку?

Он вздернул бровь.

— О, иногда она ее слушает. Но, бывает, особенно по вечерам, музыка ее расстраивает — она начинает думать, что ей нужно упражняться, что нужно разучить какое-то произведение для школы, мечется. Очень тяжело. Когда-нибудь, конечно, на любительском уровне она сможет играть, ну, мне вроде так сказали….

Вдруг в дверь позвонили, и мы оба вздрогнули.

— Ага, — засуетился Хоби, взглянув, как я отметил, на невероятной красоты старые наручные часы, — пришла медсестра.

Мы поглядели друг на друга. Разговор был не окончен, нам еще столько всего нужно было сказать.

Снова звонок. В конце коридора загавкала собака.

— Рановато она, — заторопился Хоби, вид у него был слегка отчаявшийся.

— А можно я еще приду? Навещу ее?

Он затормозил. Казалось, он потрясен тем, что я вообще спросил такое.

— Ну, разумеется, можно, — сказал он, — приходи…

Звонок.

— …когда хочешь, — сказал Хоби. — Пожалуйста. Мы тебе всегда рады.

3

— Ну и как все прошло? — спросил Энди, пока мы переодевались к ужину. — Странно было?

Платт уехал на вокзал — он возвращался в школу, миссис Барбур ужинала с учредителями какого-то там благотворительного фонда, а мистер Барбур вел нас в ресторан при яхт-клубе, куда мы ходили только если миссис Барбур была вечером занята.

— Этот мужик знает твою мать.

Завязывая галстук, Энди скорчил гримаску: да его мать все знают.

— Странновато было, конечно, — сказал я. — Но хорошо, что я туда съездил. Держи, — добавил я, засунув руку в карман, — спасибо за телефон.

Энди поглядел, нет ли сообщений, выключил телефон и сунул его в карман. Постояв так какое-то время, с рукой в кармане, он поднял голову, но посмотрел не на меня:

— Все плохо, я знаю, — вдруг сказал он. — Очень жаль, что с тобой такая херня случилась.

Из-за его безжизненного, как запись автоответчика, голоса, я сразу и не понял, что он говорит.

— Она была очень милая, — сказал он, по-прежнему на меня не глядя, — ну, то есть…

— Ну да, — пробормотал я, не горя желанием продолжать разговор.

— Ну, как бы, я скучаю по ней, — сказал Энди наконец, почти что испуганно глянув мне в глаза, — я раньше никого не знал, кто бы умер. Ну, кроме дедушки Ван дер Плейна. То есть никого, кто бы мне нравился.

Я молчал. Мама всегда питала слабость к Энди — терпеливо расспрашивала про его домашнюю метеорологическую станцию, перешучивалась с ним насчет того, сколько очков он уже набрал в «Галактических сражениях», пока он не раскраснеется от удовольствия. Молодая, озорная, неугомонная, ласковая — она была полной противоположностью его матери: эта мама вместе с нами швыряла фрисби в парке и обсуждала фильмы про зомби, разрешала нам субботним утром валяться с ней кровати, есть цветные сахарные хлопья и смотреть мультики; меня даже злило иногда то, каким оживленным, одуревшим Энди становился в ее присутствии — вечно ходил за ней хвостом, бубнил что-то там про четвертый уровень какой-нибудь очередной игры и не мог оторвать глаз от ее зада, когда она нагибалась, чтобы достать что-нибудь из холодильника.

— Она была крутяцкая, — сказал Энди своим нездешним голосом. — Помнишь, как она аж в Нью-Джерси повезла нас на автобусе на тот конвент любителей ужастиков? А помнишь Рипа, того маньяка, который все таскался за нами и уговаривал ее сняться в фильме про вампиров?

Я знал, что побуждения у него — самые лучшие. Но я еле-еле выносил все эти разговоры про маму и как оно все было До Того и потому отвернулся.

— По-моему, он к ужастикам вообще не имел никакого отношения, — продолжал Энди своим слабым, раздражающим голоском. — По-моему, он был фетишист какой-то. Все, что он там болтал про подземные лаборатории и привязанных к столам девушек, по ходу было старой доброй бондажной порнухой. А помнишь, как он умолял ее примерить вампирские клыки?

— Ага. Как раз после этого она и пошла к охране.

— Кожаные штаны, этот его пирсинг. Слушай, кто знает, конечно, может, он и правда снимал фильм про вампиров, но видно же, что он был просто мегаизвращенцем? С такой-то улыбочкой. И в вырез он ей все время пялился.

Я показал ему средний палец.

— Ладно, пошли, — сказал я. — Есть охота.

— Что, правда?

После маминой смерти я похудел килограммов на пять — хватило, чтоб это заметила миссис Свонсон и начала (вот стыдоба) взвешивать меня у себя в кабинете на весах, куда она обычно ставила девчонок с пищевыми расстройствами.

— А ты что, не хочешь?

— Хочу, но я думал, ты у нас следишь за фигурой. Чтоб на выпускном в платье влезть.