Щегол

Нельзя было сказать, что я чувствовал себя «лучше». Для этого и слова подходящего не было. Скорее от каких-то мелочей, таких незначительных, что и говорить не о чем — от смеха в школьном коридоре, от того, как в кабинете биологии геккон перебирает лапками в стеклянном аквариуме, — я вдруг делался то счастливым, а то чуть ли не ревел. Иногда вечерами с Парк-авеню в окна задувал сырой, колючий ветер, как раз когда на дорогах становилось посвободнее и город потихоньку пустел к ночи; накрапывал дождь, на деревьях проклевывались листья, весна набухала летом, с улицы доносились одинокие всхлипы клаксонов, от мокрого асфальта пахло электрически резко, и везде ощущалась вибрация толпы: одинокие секретарши и толстяки с пакетами еды навынос, повсюду — несуразная печаль существ, которые продираются сквозь жизнь. На долгие недели я весь смерзся, замкнулся наглухо, в ванной я выкручивал воду на максимум — и беззвучно выл. Все саднило, ныло, путало меня и сбивало с ног, и все же — меня будто кто-то тянул через пролом во льду из студеной воды на свет, на ослепительный холод.

— Ну, и где ты был? — спросил Дейв, пытаясь поймать мой взгляд.

— Что?

— О чем ты сейчас думал?

— Ни о чем.

— Правда? Сложновато ведь совсем ни о чем не думать.

Я пожал плечами. Кроме Энди, я никому не рассказывал о том, что ездил домой к Пиппе, и все было подсвечено этой тайной, будто отсветом сна: бумажные маки, тусклый, дрожащий свет свечи, липкий жар ее руки в моей. Но, хоть это и было самое весомое, самое настоящее, что случилось со мной за долгое время, мне не хотелось портить все разговорами — особенно с ним.

Несколько долгих минут мы с ним молчали.

Затем Дейв наклонился ко мне с озабоченным выражением лица и сказал:

— Знаешь, Тео, если я тебя спрашиваю, куда ты пропадаешь, когда так вот молчишь, это не потому, что я такой мудак и хочу тебя подловить, ничего такого.

— Ну да, я понимаю, — натянуто отозвался я, ковыряя шерстяную обивку на подлокотнике кушетки.

— Я тут сижу, чтобы говорить с тобой о том, о чем ты сам хочешь поговорить. Или, — он поерзал в кресле, раздался деревянный скрип, — можем вообще ни о чем не говорить! Только мне интересно, может, у тебя есть какие-то новости?

— Ну-у… — ответил я после очередной бесконечной паузы, изо всех сил стараясь на коситься на часы, — ну, я просто…

Сколько там еще у нас минут осталось? Сорок?

— Потому что другие ответственные за тебя взрослые рассказали мне, что в последнее время ты заметно воспрянул духом. Ты опять начал работать на уроках, — добавил он, когда я ничего не ответил. — Общаться с людьми. Нормально питаться. — В тишину с улицы вплыло слабое завывание скорой. — Вот я и думаю, может, ты поможешь мне понять, что же изменилось?

Я пожал плечами, поскреб щеку. Ну и как объяснишь такое? И пробовать глупо. Сами воспоминания казались размытыми, лучистыми от нереальности, словно сон, который чем старательнее вспоминаешь, тем быстрее он от тебя ускользает. Куда важнее было само чувство, густой сладостный прилив которого был настолько мощным, что когда я в школьном автобусе, в классе или в кровати старался думать о чем-нибудь приятном, надежном, о каком-нибудь месте или пространстве, где грудь у меня не сжимало тревогой, мне всего и надо было, что рухнуть в этот теплокровный поток, унестись в потайное место, где все было как надо. Коричного цвета стены, стук дождя по подоконнику, просторная тишина и ощущение глубины и дали, будто глянцевая перспектива на картине девятнадцатого века. Затертые до дыр ковры, разрисованные японские веера и старинные валентинки поблескивают в свете свечи, Пьеро и белые голуби, и сердечки цветочных гирлянд. Бледное лицо Пиппы во тьме.

6

— Слушай, — сказал я Энди пару дней спустя, когда мы после школы выходили из «Старбакса», — сможешь меня сегодня прикрыть?

— Конечно, — ответил Энди, жадно хлебая кофе. — Надолго?

— Не знаю. — Все зависело от того, сколько у меня займет пересадка на Четырнадцатой улице, я могу минут сорок пять добираться до Южного Манхэттена, а на автобусе в будний день — и того больше. — Часа на три?

Он скорчил рожу: если мать дома, то его ждут расспросы.

— И что я ей скажу?

— Скажи, что в школе задержали, что-нибудь в таком духе.

— Она решит, что у тебя проблемы.

— Ну и что?

— Ничего, но я не хочу, чтоб она начала звонить в школу и узнавать, что там с тобой.

— Скажи, что я в кино пошел.

— Тогда она спросит, почему я с тобой не пошел. Давай я скажу, что ты в библиотеке.

— Блин, это такая убогая отмазка.

— Ну ладно. Почему бы нам тогда не сказать ей, что у тебя назначена неотложная встреча с твоим инспектором по надзору. Или что ты решил перехватить пару коктейлей в баре при «Фор Сизонс»?

Он передразнивал отца, получилось настолько похоже, что я рассмеялся.

— Fabelhaft[23], — ответил я голосом мистера Барбура. — Очень смешно. Он пожал плечами.

— Главный корпус открыт сегодня до семи, — сказал он уже своим невыразительным дохлым голоском. — Но я могу и не знать, в каком ты корпусе, если ты сам забыл мне об этом сказать.

7