Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– А я просто прятался, я с ним был… Я сам от него пла́чу. Он у нас украл… серебряную вилку. Он все крадет… И маменькины карточки тоже он украл. А меня потом папаня убьет за эти карточки. Я к нему ходил, чтоб он их отдал обратно…

Увидев, как убедительно получилось, Аркашка переводит дух.

– Это ты все врешь, – говорит Балабан. – Какие карточки?

– Чтоб я так жил! – говорит Аркашка. – На которых папаня снимал маманю. Он их украл, а я должен отвечать… Пустите, дяденька.

Тут Аркашка начинает хныкать. Балабан, упершись в него пристальным взглядом выпуклых глаз, после некоторого молчания, не выпуская его, говорит:

– Я сам знаю, кто что крал. А вот отведу тебя к твоему папане, там и разберемся.

Чувствуя, что дело пока идет плохо, Аркашка хватается за его рукав и с округлившимися глазами говорит, ударяя даже себя кулаком в грудь:

– Только, дяденька, не говорите папане! Только, дяденька, не говорите папане!

– Ну хорошо, – говорит Балабан, – папане я, так и быть, не скажу, а вот с твоей маманей мне нужно поговорить. Есть дело. Когда она бывает дома, скажи-ка?

У Аркашки пресекается голос. Он с удивлением взглядывает на Балабана, но поскольку тот тащит его, кое-где нечаянно делая подозрительно протяжные шаги, Аркашка вспоминает о завтрашней подготовке с беспризорником, которая поможет в этом деле, и говорит, запинаясь:

– Завтра, дяденька, ночью они придут из театра, а папенька собирался еще в слесарную к Мите. Я это слышал. Только не приходите, пока он не ушел.

– Ладно, – говорит Балабан, – я подожду. Ты смотри, выйдешь во двор, а то я тогда к нему пойду.

Аркашка, уже успевший кое-что сообразить, несмотря на поспешность, кивает и указывает, остановившись вместе с Балабаном в подворотне:

– Вот здесь, за этим погребом, вон у той лестницы. Как папаня уйдет, так я буду здесь. Только не рассказывайте, что я крал колбасу, это не я; что в «Сплендид-Палас» с недопесками ходили – это правда, но это на Колькины деньги. А маманя будет дома. Она сама знает, что я ходил в «Сплендид-Палас», – тут он конечно врет, – я ей говорил. А у Лютова я не был.

Тут он перечисляет несколько мест, где он якобы не был. Балабан, осмотревши дом, кивает ему и уходит.

Аркашка поднимается по лестнице с горящей головой и сильно дрожащим от страха сердцем: «А вдруг папаня полезет в шкаф. А вдруг они не успеют. Еще если забрать какое-нибудь барахло, то выйдет убедительно, а то совсем болт. А между прочим, о какой колбасе шла речь? Если о той, что крал у дамочки Коля, то это ничего. Это действительно он крал. А вот если о той бутылке портвейна, которую я сам, то вот это… Да ведь это же портвейн, а не колбаса. Нет, тут что-то не так… А может, он об охотничьих сосисках, которые я покупал у Соловьева на те пятнадцать рублей, которые взял из маманиного ридикюля. Это когда мы были у недопесков. Да, так то же я крал опять-таки деньги, а не колбасу, и вовсе не у Лютова, а в собственном доме. Опять ничего не понимаю. Одно ясно, что дело плохо, и надо, как говорится, завязывать. Но зачем этому барыге понадобилось к мамане? Знаем мы зачем! И откуда он знает о карточках? Ах, как бы хорошо завязать!»

Несмотря на то, что Балабан не сказал о карточках ни слова, Аркашка глубоко убежден, что он знает об этих фотокарточках не только с его слов, а, может быть, они даже у него: «Недаром он молчит, как хрен». Во время подъема по черной лестнице Аркашка, на минуту затихши, вдруг останавливается в тишине и ощущает сильное любопытство. Он видит ясно фигуру Балабана впереди, довольно далеко перед собой, и свои попытки догнать его. И чувствует даже снег, отброшенный рукой с голенища. Он с волнением совсем особого рода вспоминает недавний разговор с беспризорником и, несколько даже забывши обо всем узле дел, с нетерпением ожидает завтрашнего вечера для того, чтобы вблизи проверить, действительно ли этот дяденька перелетает, или это он только случайно один раз.

«Что ж, – думает Аркашка, – посмотрим, что он скажет мамане. Во всяком случае, пока они будут в театре, мы вытащим кое-что и вообще все устроим, только чтоб они не поняли, что это не вчера, а сегодня. А папаня действительно надо чтоб ушел, потому что в случае чего все-таки маманя не так побьет». Но, подойдя к дверям и взявшись за медную ручку звонка, он ясно припоминает одно из интересных изображений и, бледнея, шепчет: «Хотя за что, за что, а за такие карточки… Ох, Господи Боже!» Тут его рука начинает так дрожать, что сама нечаянно дергает звонок, отчего он весь съеживается.

XII. Утренняя прогулка

Еще темное небо, только выпавший снег, белый, всюду – на каменных подоконниках, в амбразурах окон, и на фонарях, и на чугунных тумбах у ворот, какие нравились домовладельцам, и на совсем еще не заснеженных боках тротуаров, и на плечах согнувшихся людей – ранним утром собирает все, что есть убогого света, как будто сам светится и мерцает, выбиваясь из темноты.