Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– Какой халатик, – сказал Музыкант, – брось кокетничать. – И подумал с отчаянием: «Это ужасно. Все было бы совсем не так. Сейчас, когда она там, Роня не мог бы вот так лежать и разглядывать пятки. Он вдруг не поверил бы, что это случилось. Ему нужно было бы убедиться, что это было, что она может быть совсем голой, как это ни невероятно. Он еще привык, что у всех женщин вокруг ног мотаются юбки, и вдруг оказалось, что там есть две ноги до самого верха и, главное, – это у нее. И у нее это совершенно нестерпимо. Он пойдет к ванной, чтоб увидеть ее. Но разве это возможно?! И не может же он идти во всем своем уродстве – голый. Где вещи? Он нащупывает что-то, это кальсоны. Да, страшно подумать об этой гадости. Да еще с тесемками внизу. И он натягивает на голые ноги брюки, а ремешка не может найти и придерживает их левой рукой. Он подходит и полуоткрывает двери ванной, почти не веря, что ее увидит, и, совершенно не отдавая себе отчета в том, что сейчас, нагнувшись над ванной, она стирает свои штаны, он шепчет: "Боже мой! Какая она прекрасная!"»

«А может, она действительно прекрасная», – подумал Музыкант. – Ну, выходи, чего ты копаешься, – сказал он.

– А чего ты рассматриваешь, отвернись, – смущенно сказала Рита.

«И держится она в меру, – думал Музыкант, – не переигрывает. Действительно, милая бабенка. Я им, гнидам, дам бабенок! Они у меня будут жить!»

И он с удовольствием повернулся к ней и обнял ее.

VI

С утра, забежав наскоро в свой отдел при управлении, Рита стала энергично приводить в порядок дела. Прежде всего она настрочила письмо с уведомлением, что уезжает в длительную командировку и что, может быть, к концу года непременно заедет в Махачкалу и там они встретятся. Письмо было адресовано в Замоскворечье Евдокии Спиридоновне Спиридоновой для Давида Гогуа, и написание его вызвало в Рите неприятные ощущения.

С этим Гогуа она познакомилась у дяди Альберта. Рита была сперва посвящена, а затем втянута в их дела. Гогуа прибыл из Махачкалы по командировке в управление по делам шахмат, спорта и физкультуры. Предъявив там соответствующие накладные и пообедав несколько раз с друзьями в «Абхазии», он получил партию полушерстяных гетр, которые состояли из спортивных наголенников без носков. В несколько приемов он переправил эту партию на квартиру Евдокии Спиридоновны, у которой он остановился в узкой комнатке с одним окном, предварительно потребовав, чтобы она убрала оттуда большой фикус.

Потом он, прогуливаясь по Москве, стал заходить в аптеки, требуя какого-нибудь средства от головной боли. Так он познакомился с дядей Альбертом, который заведовал большой аптекой на углу Малого Гнездниковского и Новгородской, и вскоре был приглашен к нему домой. Там они несколько раз имели деловые беседы.

– Но я не располагаю большими запасами spititus rectificati, – говорил дядя Альберт, тряся щеками. – Только тем, что я купил в свое время лично для себя в лечебных целях. Вы меня понимаете?

Хотя дядя Альберт избегал говорить слово «спирт», он все равно волновался и сильно потел.

– Я вас хорошо понимаю, – говорил Гогуа. – Но, дорогой Альберт Ефимович, шерсть – это дефицит. Лучше я повезу ее к себе в Махачкалу.

– А в Махачкале, – отвечал Альберт Ефимович, – шерсть не дефицит. Зачем там шерсть – там жарко.

– Где жарко?! – кричал Гогуа. – Кому там жарко?

В конце концов, пригласив Гогуа на обед, дядя Альберт познакомил его с Ритой. И тогда Гогуа уступил, и дело у них завертелось и пошло полным ходом.

Рите, проводившей с дядей Альбертом и тетей Соней долгие черные вечера, это знакомство показалось интересным. Начать с того, что Гогуа был почти красавец. Два раза он водил ее в «Абхазию» и щедро тратил талоны. И его шумная веселость была в известной мере заразительна.

Но затем начались разочарования. Во-первых, во сне Гогуа храпел. В узкой комнате на Замоскворечье этот храп казался особенно громким, то ли потому, что звуку некуда было расходиться и он так и теснился на сжатом пространстве этой комнаты, то ли из-за акустических свойств фанерной перегородки, отделявшей ее от жилища Евдокии Спиридоновны и создававшей сильную реверберацию и даже раскатистое эхо. Рита распорядилась втащить обратно фикус, надеясь, что он обеспечит известное звукопоглощение. Но фикус не помог.

Во-вторых, и главное, – были клопы. Причем, к досаде Риты, Гогуа не реагировал на них, так же как и на свой храп. А она чесалась, старалась перетерпеть и наконец будила его.

– Я не могу – они кусаются, – говорила она с гневом.

– Кто кусается, дорогая? – тревожно спрашивал полупроснувшийся Гогуа. – Ага, вот эти?

И они занимались не без увлечения давлением клопов, от которого утром на простыне оказывались многочисленные коричневые следы, напоминавшие маленькие кометы.

Из-за тонкой перегородки слышался голос Евдокии Спиридоновны:

– Опять эти дурью маются, людям спать не дают.

– Я вас убедительно просил, – кричал Гогуа за перегородку, – я вас просил перешпарить этих животных.