Щепоть крупной соли

Я вспомнил слова Разина о сыне, и только сейчас уловил смысл его слов: «Летайте самолетами». Ведь это он гордился своим сыном, гордился скрытно, по-своему…

* * *

Хоронили мы Андрея Семеновича через два дня. Накрапывал робкий дождик, на первых листочках дрожали крошечные капельки, а ели мне казались еще более мрачными. Но в кустах уже суетились весенние птицы, пробовали первые ноты, жизнь брала свое даже в этот грустный серый день.

Мужиков в поселке собралось немного, и все заботы о похоронах пришлось мне взять на себя. Вчетвером — я, Юрка, Зубарь и Сережка — выкопали на кладбище могилу среди могучих елей, на дно настелили мягкого ельника (говорят, покойнику мягче будет), вчетвером вынесли гроб из осиротевшего дома. Жители поселка стояли у ограды. Они собрались все поголовно, молодые и старые, и только не заметил я в толпе тетку Варвару. И на крылечке ее тоже не было, что случилось с матерью, спрашивать у Юрки я не стал.

На плечах донесли мы гроб до кладбища. Гулко стукнули комья земли о крышку гроба, а потом скоро вырос холмик рыжей земли. Жители постояли несколько минут и разошлись грустные, подавленные. Наверное, все-таки любая смерть страшна, страшна своей безысходностью, на кладбище человек острее ощущает свою конечность и невольно спрашивает себя: а я как живу? По совести?..

Зубарь с Сережкой соскребли прилипшую глину с лопат, потихоньку зашагали между елей к поселку. Хвойная подушка, смоченная дождем, делала их шаг неслышным. Я тоже хотел идти с ними, но Юрка поглядел на меня, попросил:

— Помоги мне!

Вдвоем мы вкопали деревянный покрашенный маслом крест, и Юрка прикрепил к нему подсвечник, а затем и свечку зажег. Язычок пламени резко заиграл тенью на кресте.

— Мать просила, — сказал каким-то тусклым голосом Юрка.

— А чего она сама не пришла? — спросил я.

— Слегла. Сердце прихватило. Сейчас там за ней Светлана приглядывает…

Я уезжал из поселка через три дня. Отпуск мой подходил к концу, надо было собираться на работу. Но даже себе я не мог признаться, что другое толкало спешно в город. Захотелось вдруг увидеть жену, рассказать о случившемся в поселке, поговорить по душам, а там посмотрим.

Мишкин выбор

Мишка Букин окончил десятилетку, на выпускном вечере получил аттестат с золотой медалью, утром спрятал учебники в шкаф и впервые задумался: а дальше что? Желаний у него было много. Тянуло и в военное училище — вон ребята-курсанты приезжают, любо-дорого глядеть, форма на них с иголочки, обуты-одеты, старшина три раза должен харчи приготовить. Хотелось и физиком стать — одноклассники шутили: «Тебе, Мишка, с твоей головой только «ядерной» физикой заниматься». А может быть, как Иван Владимиров, в биологию податься?

Время шло, уже на лугах белым ключом вспенилась таволга — любимый Мишкин цветок, тянуло медовым запахом, лето в макушку свою — июль — уперлось, а решение не приходило. Не приходило оно по одной простой причине — на какие шиши учиться, если мать у Мишки уборщица в магазине. Ей в колхозе работать здоровье не позволяет, потому и денег платят кот наплакал, а отец давно уже в бегах, ни копейкой семье не помогает, живет где-то в городе. На материнскую зарплату не разгуляешься, ей самой помогать надо. Мишка и так с восьмого класса в летние каникулы трактористом работал да еще корову кормом обеспечивал.

Вот и сейчас он вставал чуть свет, на отбое, вбитом в корявый яблоневый пенек, оттягивал молотком косу, из стеклянной банки пил холодное молоко и торопился на луг. Деревенский покос был недалеко, за рыжим глинистым холмом, пологой луговиной уходил к реке. В прибрежных ольхах еще клубился туман, цепляясь за осоку, закутывая ее в белую узорную дымку. Ноги пощипывало от холодной росы. Мишка косил всегда босой — как-никак жалко ботинки, которые от росы размокали, становились сначала мягкими, а потом под солнцем засыхали, скрючивались, загибались носами. Он широко расставлял ноги, далеко вправо отводил косу, вкладывая всю силу, делал первый замах, потом второй, третий, и вот уже зеленый холм травы ложился за ним.

Косить Мишку учил дед, многоопытный старик, отец матери, извечный деревенский житель.

— Главное, Мишка, помни, — говорил он, — коса пяткой работает. Ты за ней, голубок, гляди. Давить не старайся, не думай: сила есть — ума не надо, главное, коса у тебя должна ходить легко, как по маслу, тогда и не устанешь…

Мишка не уставал на косьбе, наоборот, с каждым взмахом тело наливалось силой и легкостью. Часам к десяти, когда над ольшаником поднималось солнце, съедало космы тумана, он садился отдыхать.

В то утро Мишка первый раз присел поздно, устало вытянул на свежескошенной траве ноги, блаженно закрыл глаза. Сладкая дрема начала обволакивать тело, и, наверное, Мишка на какое-то мгновение окунулся в сон, иначе он бы не просмотрел, как дед появился на покосе. Тот окликнул его, и Мишка вскочил на ноги. Дед стоял метрах в десяти, прищурившись, смотрел на Мишку, улыбался, отчего серебристые усы встали торчком и придали его лицу какое-то задорное выражение.